Дитер Форте - Книга узоров

Он полюбил торговать картинами братьев Ахенбах и охотно имел с ними дело. Оба были профессорами Академии художеств; поскольку Андреас казался ему слишком северным, холодным, он специализировался на Освальде и его учениках: они писали южные пейзажи, натюрморты и жанровые сценки весьма пикантного свойства. Видя такую картину, горожанин, желающий приобрести произведение искусства, непременно восклицал: «Вот это искусство, я понимаю. Вот это картина так картина».

Одно влекло за собой другое. Фонтана сам обожал читать путевые дневники, описания нравов и заметки о приключениях в дальних странах – соответственно, он завел торговлю новинками на эти темы, так что жилище его вскоре превратилось в салон произведений искусства. Уже в прихожей в глаза бросались бесчисленные южные пейзажи в рамах и без рам, представлявшие собой заметные только опытному глазу вариации одного и того же сюжета. Гостиная пестрела головками рыбаков, букетами цветов, узкими уличками в лучах заходящего солнца, которые висели на стенах, рассортированные по сюжетам. В спальне, вплотную к кровати, стояли тома путевых заметок и приключенческих историй со всего света в роскошных переплетах и с золотыми обрезами. А посреди гостиной стояло пианино, и здесь мадам Беккер-Фонтана, неизменно жизнерадостная Хелена, давала уроки пения, причем тех учеников, которые делали успехи, она заставляла петь в костюме и маске, чтобы они «вошли в роль», а когда занималась с учениками, уже достигшими настоящего мастерства, то и сама надевала сценический костюм, и такие дуэты ученика и учительницы создавали своеобразный драматический фон для деловых разговоров Фонтана с клиентами, так что иной покупатель просто-напросто терял дар речи, ничего уже не видел и не слышал и приходил в себя только на улице, с картиной под мышкой.

Зиму, это хмурое, ненавистное время, которое, измываясь над ним самым гнусным образом, отнимало у Фонтана возможность совершить променад, он проводил по большей части в постели. Он прочитывал за день от двух до трех книг про путешествия по Африке и Азии и благодаря своей фантазии в известном смысле жил все это время в весьма теплых краях. Его знания в этой области благодаря не одной сотне прочитанных книг были столь блестящи, что по вечерам он часто, закутавшись в меховую шубу и обмотавшись теплым шарфом, проклиная холода, отправлялся в казино, где по очереди заседали Общество любителей Африки и Китайский кружок, и подробно, щедро вдаваясь в детали, с драматическими интонациями и красноречивыми жестами повествовал о своих путешествиях. Его рассказы о полном приключений кругосветном путешествии, которое он совершил, будучи еще совсем молодым человеком, были так красочны и увлекательны, были до того проникнуты истинным чувством, которое он в момент рассказа испытывал сам, что таких вечеров ни один член упомянутых обществ старался не пропускать. Его охоты на львов в саваннах Африки, его путешествие с караваном под палящим солнцем Сахары, плавание по Янцзы, ночи, проведенные в джонках под желтым светом восходящей луны, в ночной тени парусов, под едва слышные далекие звуки храмового гонга были до того зримы, что все слушали его с величайшим напряжением; затаив дыхание, они плыли вместе с ним по широким, желтым от глины рекам, добирались бесконечными караванными путями от оазиса к оазису, блаженно качались вместе с ним в носилках под балдахином и прислушивались к долетающим издали странным напевам туземцев.

Оба общества объявили его своим почетным членом, а когда он после своих выступлений шел по темным, холодным улицам и площадям города, он ощущал легкий вечерний ветерок саванны, а берег Рейна казался ему берегом Янцзы, где на волнах качаются джонки рейнских рыбаков. Жизнь, труд и фантазию он соединил в одно единое целое и границ между ними уже и сам не видел, все считали его человеком, повидавшим мир и сведущим в искусстве, и он в состоянии вечного блаженства плыл по этому миру.

Когда в октябре 1896 года, незадолго до его тридцатилетия, в Дюссельдорфе, как всегда, торжественно и пышно открывали памятник императору Вильгельму I, кайзеру-герою, созданный его другом, профессором Янсеном, то, выступая от имени Общества любителей Африки и от Китайского кружка, он указал присутствующим на барельефы, расположенные по обеим сторонам постамента, изображавшие аллегорию заката Римской империи Германской нации и ее возрождение в нынешней Германской империи под скипетром Гогенцоллернов, – И все утвердились во мнении, что нынешний берлинский кайзер лелеял точно такие же фантастические несбыточные мечты и точно так же по вечерам читал книги о приключениях.

Йозеф Лукаш, внук приехавшего из бескрайних восточных земель другого Йозефа Лукаша, который умер оттого, что легкие у него почернели, замерли и превратились в камень, сын того Йозефа Лукаша, который переселился на небо без обеих ног, сидел на ступеньках своего дома, которые вели в сад, и смотрел в вечернее небо.

По вечерам он частенько сиживал здесь, погрузившись в мечтательную задумчивость, смотрел на закат, разливающий над горным отвалом свой тусклый багрянец, который соединялся с заревом доменных печей в единую огненную массу, и она, как лава, текла по всему склону, быстро впитываясь в грубую горную породу, оставляя после себя лишь слабый, неяркий свет. Полосы белого дыма от коксовальной установки вяло плыли в вечернем воздухе, растворяясь в струях слабого ветерка над горой породного отвала, которая становилась все чернее и выделялась на местности, как скальный монолит, испокон веку возвышавшийся здесь. Вечернее небо, которое не темнело, а просто сменяло скучный солнечный свет на дымный багрянец, расцвеченный внезапными сполохами доменных печей, – трепетало, словно пронизанное дальними зарницами, ржавой краснотой заливало всю местность, копер, где неторопливо крутились колеса, и темным пунцовым отсветом падало на лицо Йозефа Лукаша, серьезное, выразительное, еще не огрубевшее от угольной пыли, отражалось в задумчивых глазах, отсвечивало на густых темных волосах.

Йозеф любил природу, а это была природа той местности, где он жил. Местности, где не было времен года, где зима отличалась от лета только температурой, тем, что длиннее становились то дни, то ночи, или тем, что в саду что-то зеленело, а потом на улице появлялась серая слякоть. Других отличий не было, не было знойного голубого неба, пшеничных полей и теплых озер, не было вьюг, метущих по белым замерзшим полям, морозного треска деревьев в заснеженном лесу. Но если лето и зима еще как-то различались, то весну и осень вообще никто не знал, они проходили незамеченными. Нечему было здесь цвести и нечему увядать, на черных от угля лугах среди шахт росла лишь бесцветная колючая трава, на цветы у земли сил уже не хватало, на кустах не набухали почки, деревья и вовсе не росли, поэтому никакой опавшей листвы осенью не было, никто не любовался осенним золотом, не искал каштаны среди шороха листьев, не собирал урожай.