Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

— Я знаю, — ответил я.

— Это была единственная причина.

— Понятно, — сказал я.

— Тогда всё.

Я развернулся, пошел к дверям, но, уже взявшись за ручку, остановился и спросил:

— Вы знаете, что такое четвертое сословие?

— Понятия не имею, — ответил он.

— Так я и думал, — ответил я с потугой на саркастическую ухмылку, но я видел, что ему плевать на то, что такое четвертое сословие, и на то, к чему я задал этот вопрос, тем более что он уже уткнулся взглядом в свои бумаги и не видел моей улыбки. И я подумал — а слабо мне подойти к этому начальнику по имени Томми и так врезать ему по ноге, чтобы меня точно уволили, но я ушел бы с высоко поднятой головой. Но я знал, что мне — слабо, и, спускаясь пять этажей на лифте, хватал воздух открытым ртом.

Я этого не понимал. Казалось, я сошел здесь на берег с «Датчанина Хольгера» полжизни назад, а это произошло утром. Сегодня утром. День должен бы уже закончиться. Ноябрь, вечер, давно пора бы стемнеть, но солнце по-прежнему стояло над крышами на западе, тускло светило и не собиралось уходить в отставку.

Я ехал мимо театра «Палас» в самой северной части города. Перед старым кино на улицу падали длинные тени и прочерчивали острые, как лезвия ножа, линии на домах на другой стороне улицы, но теням не хватало длины и густоты, чтобы затушить назойливый косой свет. В штатив, выставленный на тротуаре под окнами открытого киоска, в несколько рядов засунуты газеты, на первой странице всех крупными буквами было написано СТЕНА ПАЛА. Я задохнулся: плохо как, где я был, я все пропустил, не следил, правда плохо. Я заплакал. Я чувствовал, что слезы растекаются по всему городу от Старого рынка и перекрестка у «Аптеки со львами» и вниз по площади перед «Аптекой с лебедями». Время прошло у меня за спиной, а я не оглянулся, это очень, очень плохо, я поехал весь в слезах дальше по Сёндергаде, которая тянулась до самой южной границы города, что понятно из ее названия всякому, кто хоть немного кумекает по-датски, в некое место, где я всегда пил пиво в прежние времена. Ехать было далеко, почти к Мёллехюс и мельничному ручью и киоску с мороженым, сейчас закрытому, почти к усадьбе Баннгсбу с двумя золотыми тиграми, которых все принимали за львов, лежащими на постаменте перед входом. Мы с девочками ездили сюда несколько раз. Там было хорошо. Можно было войти в старый господский дом в форме подковы и долго рассматривать старинные вещи, собранные в городе и окрестностях, и на взморье, мебель столетней давности, платья с кружевами, рубахи с широким воротом, рабочую одежду, уйму фотографий на стенах, в черно-коричневых тонах, но выцветших. На выходе мы покупали эскимо на палочке, чтобы лизать его, стоя на белом мостике через ров и бросая уткам черствый хлеб, который привезли с собой в пакетике. Мы отламывали подходящие кусочки хлеба и бросали их в воду один за одним, утки кидались за ними вплавь со всех сторон, вздымая фонтаны пены, они били крыльями, стараясь обогнать остальных, а иногда стрелой проносился карп, вдруг показывал из воды красный хребет и первым успевал доплыть до мокнущего в воде куска, хватал его и утаскивал на дно, под воду цвета чая.

Я повернул на въезд к парку и вытер лицо — на холодном ветру оно замерзло, и ладони прямо липли к нему, но из глаз больше не лило, я вспоминал фотографии из Берлина, которые мне попадались, особенно ту, где солдат в блестящем шлеме и отутюженной форме перелезает через колючую проволоку между Западным и Восточным Берлином, автомат на плече болтается дулом вниз, прикладом наверх, этот солдат тридцать лет корячится там на проволоке, теперь ему наконец позволят спрыгнуть вниз.

Я спешился и стоял, зажав велосипед между ног, смотрел на большой белый дом в глубине парка, за высокими деревьями, ясенями, каштанами и буками и на белый мост, сейчас все было голое, ни цветов, ни листьев, ни травы, чистота и прозрачность. Только один человек ходил по парку с охапкой дерюжных мешков под мышкой и укрывал корни подрезанных на зиму цветов, которые не выносят холода. Если они грянут, холода. Это ведь не обязательно.

Я повернул и поехал обратно по той же Сёндергаде к пивной, где любил перехватить кружку, пока Стена еще стояла; но, поднявшись к нужному месту, я не нашел пивной. Я вез велосипед вдоль дома. В нем на своем месте располагался магазин Армии спасения, торгующий подержанной мебелью, одеждой и книгами, ничего интересного, но следом за широкими магазинными окнами должна быть дверь в заведение, где я собирался выпить пива. Однако за стеклом не висело даже таблички «Закрыто» или «Кафе переехало по адресу…». Пивной как не бывало. Над окном светилась назойливыми синими неоновыми буквами надпись FONA. Я прикрыл глаза козырьком из обеих ладоней, прижался к стеклу и заглянул внутрь — там рядами стояли телевизоры и стереосистемы.

— Вот черт, — громко ругнулся я. Мне вдруг ужасно захотелось пива, гораздо сильнее, чем обычно. Жизнь моя дала трещину, в ней образовался провал, и залить его можно было только пивом.

Мимо меня прошел мужчина. Он, видно, слышал, что я чертыхнулся, и теперь бочком, осторожно пробирался к двери следующего здания, в котором наверняка были и жилые квартиры тоже. Во всяком случае, в одном окне стоял горшок с бело-красной пеларгонией. И точно — он вытащил из кармана связку ключей, но потом посмотрел в мою сторону и вернулся: понял, что мне надо, и догадался по моему синему велосипеду, что я не местный, датские велосипеды всегда черного цвета.

— Вы, видимо, давно здесь не были. Они закрылись два года назад, — сказал он так, что я подумал: интересно, почему датчане считают, что все скандинавы, кроме них, — обязательно шведы и почему все датчане подражают шведскому так коряво? В Скандинавии, чтоб вы просто знали, три страны. — Они переехали, — он махнул рукой в сторону центра, — и теперь соседствуют с книжной лавкой Розы.

Как будто бы все знают, где находится эта книжная лавка. Хотя я как раз знал. В юности и раньше, в отрочестве, я часто приезжал туда из нашего домика и рассматривал новинки в витрине, а потом копался в ящиках с уцененными книгами, выставленными на тротуаре перед магазином, и всегда находил что-нибудь лакомое, на что мне хватало денег.

— Спасибо, — ответил я. — Тогда поеду в центр и напьюсь в стельку в кафе рядом с книжной лавкой Розы.

— Так вы не швед, — сказал он, — а норвежец.

— Неплохо, — сказал я. — Совсем неплохо. Пожалуй, не буду напиваться уж так сильно.

— Надеюсь, — откликнулся он.

— Спасибо еще раз, — сказал я, вспрыгивая на велосипед.

— Удачи вам!

Для начала я притормозил у книжного. Время было уже позднее, магазин был закрыт, и дверь забрана решеткой, но небо упрямо светилось, и над книгами в витрине горела лампа. Клаус Рифьеберг выпустил новую книгу. Он выпускает их почти каждый год. Вот стоит собрание стихотворений Поля ля Кура. И «Крушение» Тома Кристенсена в мягкой обложке. Когда я в первый раз читал эту книгу о спивающемся критике и журналисте Уле Ястрау, она так ужаснула меня, что я дал слово себе и Богу, которого не существует, никогда не пить.