Пер Петтерсон - Я проклинаю реку времени

Я старался стоять прямо и не шататься. Я протянул ему правую руку.

— Привет, Могенс, — сказал я, — сколько лет. Очень рад встрече.

Он взял мою руку в свою, сжал и сказал:

— Ты уверен? — И дал мне в скулу кулаком левой руки, одновременно правой поддерживая меня под спину, так что я не упал, а повис у него на руке, и он звезданул мне еще раз, убрал свою руку, и я повалился в ноги стоявших у бара. Больно, черт побери. Я закрыл глаза и сначала просто лежал на спине, приходя в себя, скулу разрывала боль, совершенно несусветная какая-то, и ни один человек в баре не пришел мне на помощь. Я приподнялся на локте и увидел, что Могенс не очень твердо возвращается к своему столику в самом темном углу. Наша дружба кончилась, и я сразу пожалел о ней, какой она была когда-то, какой могла стать теперь, но все летние каникулы исчезли, и не только потому что я забыл их за двадцать пять лет, но потому, что не имело смысла дальше их помнить.

Наступало Рождество, я работал на фабрике уже полгода. Я старался воплотить в жизнь каждое партийное решение, но не мог. Я выставил себя кандидатом в завклубом и получил четыре голоса: двоих старых папиных приятелей, Элли и уборщика, который был глуховат и поднял руку не в тот момент. На фабрике меня звали Сталин-младший, хотя о Сталине я никогда не говорил, я его ненавидел, он все испортил.

Но сама по себе работа давалась мне хорошо, как ни странно. Я оказался не хуже остальных, наоборот, был самым проворным в первом дивизионе, самым скрупулезным, что я ни делал, давалось мне легко. Почти все в работе доставляло мне радость: ритм конвейера, резкий запах из плавильной камеры, и когда я проводил электропогрузчик, на вилке которого громоздились затянутые в пленку пачки журналов, сквозь распашные двери из тяжелого пластика и, описав полукруг по грузовому подиуму, останавливался в пальце от припаркованного задом грузовика и медленно опускал свою ношу точно на место, сантиметр в сантиметр, а потом сдавал назад, разворачивался и ехал за следующей партией.

Те, с кем я учился в школе на Дэлененг-гате, сказали бы, что я горемыка-неудачник и что это скучно и наверняка сушит мозг, вот так все время делать одни и те же механические движения, как мне предстояло делать каждый день так долго, как только возможно заглянуть в будущее, но, честно говоря, мне было плевать на них. Открытием для меня самого стало то, что работа давала мне свободу думать о важных вещах или просто уноситься в мечты, если становилось слишком шумно. Работа не была трудной, но требовала физической выносливости, умения держать ритм и взаимодействовать с другими, и мне нравилось ощущать свое тело, когда я носился по всему этажу в поисках механика, или сталкивал грузовую клеть назад в типографию, или просто стоял у ленты рядом с Элли и все шло как по маслу, а в короткую паузу я успевал проглотить еще страницу книги, которую читал в то время, «Миф об У Даоцзы» Свена Линдквиста, где говорится: «Можно ли добиться социального и экономического освобождения с помощью насилия? Нет. Можно ли добиться этого без насилия? Нет».

Об этом стоило подумать, и я думал, а дни тем временем шли своим чередом, но все было не совсем так, как представлялось мне изначально. Между мной и всем остальным цехом лежала пропасть политики, и всякий раз, когда я пытался перевести разговор на два течения в профсоюзном движении — красное, революционное, и синее, консервативное, ребята хлопали меня по плечу и уходили, смеясь и качая головой, выкурить сигаретку или перекинуться в картишки в столовой двумя этажами выше, если дело было в обед. И хотя мой отец проработал здесь много лет и был любим всеми, и все твердили, что мы с ним очень похожи, я не хотел становиться таким, как он, не хотел любить свою работу так, как любил он. Я и раньше не чувствовал себя похожим на него, а теперь тем более. Я хотел быть другим. Делать все по-другому и стать новой точкой отсчета. Но никак ею не становился, и вдруг до меня дошло, что это, наверно, невозможно — отречься от того Арвида, кем я был всегда, повернуться к нему спиной, как я все время пытаюсь, вытащить его за волосы и упихать его в нового Арвида, которого я еще сам не знал; в здравом уме и трезвой памяти перестать быть Арвидом, которым гордились и которого любили самые дорогие для меня люди, что махали мне и ласково окликали, когда я шел по дорожке к дому, Арвидом, который получал сотенные от мамы, если оказывался на мели, а в благодарность поступил как я — перешел в четвертое сословие, которого давно нет, оно стало анахронизмом. Похоже, это же случилось и со мной. Я выпал из времени. Или просто у меня червоточина в характере, трещина в фундаменте, которая с годами становится все глубже.

И снова двойная смена, вечерняя плюс ночная, я вымотался до предела. Голова кружилась, я чувствовал себя как пьяный. Я поехал домой на метро, но на станции «Хасле» поезд остановился, потому что в проходе упал мужчина, он дергал руками и ногами, видимо, эпилепсия, я в первый раз видел приступ. Он бился головой о пол, но все в вагоне были такие уставшие, они ехали и дремали и не хотели просыпаться, но и не знали, что делать, поэтому просто стояли и озадаченно наблюдали, так что очнуться и вернуться к слепящей жизни пришлось мне; я скомандовал, чтобы его держали и он не ударился, а сам побежал через вагоны предупредить машиниста, побежал как коммунист и бойскаут, кто-то из них, но все кончилось хорошо, я вышел из поезда на синей станции, поднялся по лестнице и на улицу, в голове гулял ветер, словно крутилась ветряная мельница. Было утро и в воздухе что-то резкое, к чему я не привык, постоянный искусственный свет что-то сделал с моими глазами. Я стал щуриться и ходил теперь в темных очках в любую погоду, в горле не заживала ссадина, открытая рана, наверно, заражение дыхательных путей.

Двери метро хлопнули у меня за спиной, и вдруг возникла Элли в светлом пальто, с синей кожаной сумкой через плечо и сигаретой в руке, она поднималась по Гренсевейен от площади Карла Бернера. Мы едва не столкнулись. Она остановилась, и я тоже, между нами был хорошо если метр. Я смутился, увидев ее в такой одежде вместо синего рабочего передника, она выглядела незнакомой и была женщиной, в этом было что-то непростое. Я почувствовал, что краснею, а она сказала:

— Привет, Арвид. Стоишь красуешься?

Запах ее духов смешался с морозным воздухом и повис в нем, а духи были самого сильного действия, во всяком случае, в штанах у меня произошло восстание, что и есть смысл всякого парфюма.

— Да нет, вообще-то я шел домой. Я выходил в двойную, вечер и ночь.

Мне хотелось рассказать о мужчине, который упал на пол и бился в проходе, но у меня не хватило на это сил.