Купцов - Две остановки до чуда. Рассказы

Вот и пещера. Старик остановился у входа, вопросительно взглянув на юношей. Те замешкались, не зная, что сказать. Пещерка темна, у входа – мхи, дышалось легко, того тяжкого запаха, что тянул из жилищ большинства отшельников, не ощущалось. Обитатель мылся сам, и пещерка держала себя в чистоте да строгости!

Наконец, Крутомил решился, достал из–за голенища кованый нож, из тех, что продавал купец с Бел–Моря, уверяя, что железо то настолько чистое, что даже и не ржавеет, не хуже того, что с неба падает. Крутенцы знали цену купеческому «не хуже», но запрошенных денег отвалили, осталось подождать и определить со временем – обманул их купец, али нет. Ждать–то недолго, и дюжины лет не пройдет…

— Дар тебе, мудрый старец, от меня, Крутомила, старшего сына князя Дидомысла, — молвил ноша, кладя нож к ногам старика.

— Здесь орехи на меду круто сваренные, — протянул старцу маленький берестяной туясок младший княжич, видно, отрывал от сердца — ведь любимое лакомство, — к тебе дети малые ходят, угостишь…

— А они мне спасибо скажут? – усмехнулся старик, — Как тебя–то звать, тоже, поди, княжич?

— Младояр, младший сын княжий, — представился паренек.

— Добр молодец Младояр, на два шага вперед думает, коль дарит то, чем я отдариться смогу?

— Не на два, а на три!

— Отчего?

— А много ль радости в пещере сидеть, да просьбы принимать? – смело высказался Младояр, — А детишки, небось, с таким приходят, что ты и сам, богов не просимши, исполнишь! И радость детская твоей станет?

— Кабы я так наперед думал, да считал, сидел бы на троне, — продолжал улыбаться пещерник.

— На всех умниц тронов не напасешься! – кинул Крутомил насмешливо.

Старец посмотрел на рослого княжича ясным взглядом, потом вновь обратил очи на Младояра. Неожиданно пещерник присел у входа, прямо на душистую травку, жестом пригласив княжичей сделать то же самое.

— Рассказать, что ли? – улыбнулся старец.

— Да, расскажи, расскажи! – хором откликнулись юноши, присаживаясь рядом.

Как хорошо было б, кабы боги, человеками неким Даром одаримши, рассказали, каков Дар, что с ним делать можно, а что – нельзя? Или, на худой конец, сказали б – смотри, дали мы тебе!

У меня с детства такое началось. Как скажу чего, брякну по глупости – так и случается. Не всегда, конечно, сбывалось, но – частенько. Причем – все больше худое сходилось. А доброе чего – реже. Себе – никогда не бывало, сколько не желал в детстве сластей, отроком – первым быть, юношей – любви девчонки–красы… Так ни разу ничего и не сбылось. Зато брякну со злости: «Что б тебе ноги переломать» – так и случиться, и дня не пройдет! Ну, приметили это мои товарищи малолетние, да пару раз так отделали, что больше и язык не поворачивался Слово злое произнести. И, поскольку лет с семи никому я более зла не пророчил, а добрые пожелания время от времени сбывались, поверили селяне, что Дар у меня, к возрасту юношескому зауважали, ублажить старались. А я другого хотел. Первым мечтал стать везде, сильным, ловким… А вырос самым хилым, и борец из меня никакой, и в кулачном бою, хоть за грудки – последним из последних был… И девчушки смотреть не хотели, а не то, чтобы губки подставить! Ну, не буду всего рассказывать, пошел бродить по свету. Удачу искать, ту, которой мне Судьба повелела другим одарять…

Пробовал в дружину княжью пойти – в первой же стычке живого места не осталось. Пошел в подручные к купцу – без портков уполз! Долго ли, коротко ли, носила меня судьбы по свету, носила… И вот однажды попал я, хуже не придумаешь – в плен к людям лихим, разбойным, да посреди синего моря, вдали от родных берегов.

Выкупа с меня, голого да безродного, понятное дело, не получишь, решили в рабство продать. Ну, а я все одно строптив оставался. Били меня нещадно, послушанию выучить решили, да я не ломался! И вот, однажды, не выдержал я после плетей, нарушил клятву самому себе в детстве даденую, да пожелал разбойникам морским, да во всеуслышанье: «Что б ладья ваша потонула, в щепки разбилась, что б вас всех волны поглотили, да рыбы поели! Пусть вас, морских людей, ваша же вода и сгубит!».

Осерчал атаман разбойников за такие слова, да велел меня к мачте привязать, да повыше, покрепче, приговаривая: «Может, нас рыбы когда и съедят, а вот тебя – птицы, и не когда–нибудь, а сейчас! Глазки повыедят!». Привязали меня, любуются, смехом надсмехаются. Вдруг – вижу, идет со стороны южной, солнечной, с безбрежных далей волна одна, высокая–превысокая! С гору! Засуетились моряки, забегали, кто–то привязаться пытался. А волна скоро пришла, птицы быстрей! Чую – лечу, потом – весь в воде, под волной, затем – опять полет. Так со всего размаху кораблик разбойный о скалу и ударился, борта – в щепы, лиходеи, которых до того волна не смыла – в воду… А я… Мачта моя, к которой мои ручки–ножки привязали, за верхушку скалы зацепилась, да так и застряла. Потом вода схлынула, остался я один на маленьком острове, безлюдном. А из моряков не спасся ни один, никто на берег не выбрался…

Прожил я на том островке не один лунный месяц. Помогло то, что в детстве нырять наловчился, дыханье держать. Другие мальчишки все больше кто быстрей по воде припускались, а я, худосочный, нашел себе развлечение — под водой сиживать. Потом наловчился – голыми руками рыбку ловил. Вот и пригодилось уже взрослому. Нырял я в то море, доставал раковины, рачков ловил, иногда – и рыбешку удавалось. С голоду не умирал. Да, раковины… В некоторых жемчужинки попадались, я их в кучку складывал, потом из кучки горка образовалась…

Случилось однажды средь бела дня, солнце вдруг меркнуть начало, хоть на небе – не то, что тучки, не облачка! Знать – Змей Небесный Светило заглотал. Ну, оно дело известное – Змей Солнышко Ясное проглотит, а оно ему брюхо–то прожжет и на волю вновь вырвется. Но вот пока Солнце в брюхе змеевом сидело, тьма кромешная настала, хоть глаза выколи, потом, правда, звезды зажглись, но – все одно темно. Вдруг, вижу – возле меня старуха вся седа, ростом – с дерево…

— Пошли, — молвит, — пока время есть, я поговорю, а ты – послушаешь.

Сделал я шаг за ней – и в каком–то тереме оказался. Чувствую, что в палатах, хоть ни потолка, ни стен и не видно. А кругом – полотна да пряжи, много–много, и все само собой прядется да ткется… Смекнул я, что сама Пряха меня приметила.

— Смотри, — говорит, — какое полотно красное распускать приходится!

Гляжу – а на полотне чего только и нет. И люди в одеждах красных, и воины, и терема высокие… А в центре – ну, вылитый я, как в отраженье, да на голове корона княжеская!

— Это я, что ли? – спрашиваю.

— Был бы ты, да вот – распустить пришлось, — отвечает мне Пряха.

Смотрю – распущено уж то полотно, последние нити тянутся, красные да голубые, сами собой поодаль укладываются. Не то, чтобы мне обидно стало, но удивительно!