Давид Маркиш - Бесполезные ископаемые

— Рахмат! — учтиво благодарил встречных Рувим Веселовский и, трогая коня, отпускал поводья.

Артем Каратута поспевал за своим товарищем. Получалось, что любой встречный-поперечный знает, где живет эта Лейла, а про Веру в Москве никто не знал и не слышал, и это, если разобраться, было несправедливо. Вздохнув, Артем в очередной раз передумал рассказывать Рувиму историю про утерянную дочку Веру и ее забытую маму, тем более что путники почти уже подъехали к месту своего назначения — одиноко стоявшей на отшибе, у самого ручья, кибитке Лейлы Куртовны.

На вежливый, но не просительный стук Рувима Веселовского из кибитки донеслось:

— Заходите, не заперто!

Стучать в дверь тут могли только приезжие издалека чужаки, поэтому хозяйка и откликнулась по-русски. Рувим оглянулся, со смущенным торжеством поглядел на Артема Каратуту и потянул ручку.

Лейла Куртовна сидела у оконца на голубом пластмассовом, неведомо как попавшем сюда дачном стуле с подлокотниками в единственной жилой комнате дома, прибранной, с застланным лоскутным покрывалом топчаном у одной стены и выкрашенным серой масляной краской фанерным шкафчиком у другой, с голым столом с керосиновой лампой посредине. В жидком свете лампы трудно было не то что определить, но и предположить, сколько женщине лет: пятьдесят или все семьдесят. На Востоке женщины быстро изнашиваются, а в горном кишлаке и подавно — там один лишь Аллах знает достоверно возраст той, которой суждено состариться и в час назначенный покинуть наш круг.

— Лейла! — задержавшись на пороге, промямлил Рувим Веселовский. — Вы… Ты…

Лейла Куртовна глядела удивленно.

— Вам чего? — спросила она. — Да вы зайдите.

Застыв на месте, Рувим не сводил глаз с восточной старухи в ее бесформенном черном платье и шальварах, собранных в сборки у щиколоток, над бортами глубоких азиатских галош. Артем Каратута легонько подтолкнул своего товарища и переступил порог вслед за ним. Они оба, рядышком, уселись на край топчана, скрипнувшего под их тяжестью. Рувим удрученно молчал.

— Тут вот какое дело… — старательно глядя мимо женщины у окна, начал Артем Каратута. — Мы из Тель-Авива приехали… — Не зная, что бы еще сказать, он запнулся и умолк.

Лейла Куртовна взглянула на Артема с опаской, как будто он ей объявил, что прибыл в Ак-Топоз не из еврейского края, а прямым ходом из районной психбольницы. Из Тель-Авива! Да тут, в кишлаке, про таких и не слыхивали отродясь.

— Я ваш отец, — глухим голосом сказал Рувим Веселовский и добавил еле слышно скорее для себя, чем для нее: — Папа…

— Вы Курт? — чуть подавшись вперед, недоверчиво спросила Лейла.

— Я Рувим, — сказал Веселовский. — Какой еще Курт?

— Мама сначала думала, — объяснила Лейла, — что он из Ашхабада.

— Нет, — сказал Рувим и улыбнулся косо, как неудачной шутке. — Нет.

— Я тоже не поверила, — утвердительно продолжала Лейла. — Он никакой не туркмен, а австриец. Он в Вену уехал.

— В какую там Вену! — досадливо махнул рукой Рувим Веселовский. — В Израиль я уехал, поэтому она вам ничего и не сказала. Испугалась.

— Мне тогда годика еще не было, когда он уехал, — сказала Лейла и поднесла широкий обшлаг рукава к повлажневшим вдруг глазам. Это слово — «годик» — вылетело из ее запавшего беззубого рта с завернутыми внутрь сухими губами, как яркая бабочка из темной щели.

— Это правда, — сказал Рувим. — Вам тогда был год.

— У меня фотография есть! — с вызовом сказала Лейла Куртовна. — С Куртом!

Артем Каратута, слушавший внимательно, закашлялся и прочистил горло — на перевале его продуло. Артем мысленно помещал себя на место своего товарища, и ничего хорошего из этого не получалось: сердитая старушка не обрадовалась появлению Рувима, она его вообще не собирается признавать. Ничего себе! Выходит дело, Рувим зря старался, зря надеялся, что получит родную дочку на старости лет, на черный день. Уж лучше бы тогда все обернулось как у него самого с московской Верой: не нашел — и кончено! А то поперлись сюда, на край земли, а зазря.

— Никакого Курта не существует! — помолчав, сказал Рувим Веселовский. — Это просто выдумка. Курт — это я. Но — не я.

— Существует, существует! — упрямо возразила Лейла. — Я вам сейчас карточку покажу!

Поднявшись со стула, она подошла к шкафу, приотворила фанерную дверцу и наклонилась над аккуратно составленными на полке коробками. Искала она недолго. Распрямившись с прямоугольником старой фотографии в руке, Лейла повернулась к Рувиму.

— Вот, смотрите! — не выпуская фотографию из рук, сказала Лейла. — Это Курт, он меня держит!

Рувим, сцепив на коленях пальцы в замок, вглядывался в молодого красавца с ребенком на руках.

— Это я вас держу… — сказал Рувим Веселовский. — Как же вы не узнаёте!

— Я вам не верю! — строго сказала Лейла. — Как вам не стыдно! Вы не Курт! — Она, прищурив для зоркости глаза, уставилась, не мигая, на сидящего перед ней плешивого старика с красными прожилками на морщинистых дряблых щеках, с коричневыми пятнами на тыльной стороне ладоней. — И ни капли на него не похожи!

Артем Каратута, сидевший неподвижно на краешке топчана, удивился: почему это Рувиму должно быть стыдно? За что? Это уже чересчур… И нечего тут распинаться и доказывать, кто Курт, а кто не Курт.

— Пойдем, Рувим, — сказал Артем Каратута. — Бесполезное дело…

Превозмогая боль в ногах и сбитом копчике, он стал медленно подниматься с топчана. Более всего на свете ему не хотелось сейчас снова садиться на лошадь; он думал об этом обреченно, с тяжкой тоской.

— Да, идите, — сказала Лейла Куртовна. — В соседней кибитке никого нет, можете там переночевать.

Они вышли, не прощаясь.

А Лейла Куртовна прикрутила фитиль в керосиновой лампе, но не до конца; комната погрузилась в желтоватый полумрак. Сидя на дачном стуле, она рассеянно глядела в окно, за которым ничего нельзя было вначале разглядеть, кроме ночи. Потом как бы из ничего, из тьмы возникла картина и Лейла напрягла зрение: красивый Курт бережно и с любовью держал ее на руках и мама тут стояла, рядом.

А Рувиму Веселовскому места на этой картине не нашлось.