Эрик Сигал - Исцеляющая любовь

— И ты нашел ответ?

— Ответ, мой мальчик, состоит в том, что я не считаю себя вправе задавать этот вопрос. Я даже помыслить себе не могу, как можно спросить у Бога, почему погибли мои братья. Я только должен жить дальше и оправдывать оказанную мне Господом честь.

Единственное, что осталось от его былой религиозности, была бесхитростная церемония по случаю Судного дня — Йом-Кипур. Хершель зажег свечку — одну, в память о тех, кто погиб по причине, которая была выше его понимания.

И он сказал Линку:

— Эта свеча горит и в память о твоем отце.

Мальчика это глубоко тронуло.

В заключение краткой церемонии Хершель произносил поминальную молитву — кадиш.

Мальчика завораживали звуки этого чужого, печального языка и страсть, звучавшая в голосе отца при исполнении кадиша.

— Что это, папа? — робко спросил он.

— Традиционная еврейская молитва по умершим, — пояснил Хершель.

Линк задумался.

— А ты меня научишь словам?

— В этом нет нужды. Вот она, на следующей странице, по-английски. Смотри: «Да будет благословенно великое имя Его во веки вечные».

— Нет, — возразил Линк, — я хочу ее читать на языке Писания.

— Это трудно, — вмешалась Ханна, тронутая переживаниями мальчика.

— Не забывай, дорогая, — возразил Хершель, — что эту молитву всегда приводят и в латинской транскрипции, так что произнести ее может каждый, даже не зная языка.

Он открыл сидур на последней странице и протянул Линку.

— Давай-ка прочти, а я послушаю. Если что-то не поймешь, я тебе помогу.

Но Линк прочел текст без запинки:

— Йизгадал ве йискадош шмей рабох…

Тут ему захотелось узнать, что это означает.

Прочтя перевод, он опять повернулся к Хершелю с вопросом:

— А почему в молитве по усопшему не называется даже его имя? Она вся посвящена восхвалению Господа.

— А, — вздохнул Хершель, — это оттого, что если мы будем помнить Его имя, то Он станет помнить всех остальных.

Однако взросление в такой необычной атмосфере — любви и отчуждения одновременно — нередко порождало проблемы. Особенно когда Линк настоял на том, чтобы его стали называть другим именем — таким, чтобы оно соответствовало его принадлежности к двум разным народам. Идеальным оказалось имя Бен, служившее уменьшительным от Беннета и одновременно означавшее «сын» по-еврейски.

— Пап, кто я такой на самом деле? — как-то спросил он Хершеля.

— Не понял… — удивился тот.

— Ребята в школе меня иногда спрашивают, считать ли меня евреем, раз вы с мамой оба евреи. Но тут обязательно кто-нибудь встрянет и заявит, что это невозможно, поскольку я всегда был и буду черным. От этого у меня в голове полная каша. Иногда мне хочется просто уйти к себе и закрыться от всех.

Хершель задумался. Но четкого ответа найти не смог. Наконец он ответил просто:

— Это Америка, сынок, здесь ты можешь быть тем, кем захочешь.

— Что он имел в виду? — спросил Хершель, укладываясь спать. — Небось стычки какие-нибудь были?

Ханна пожала плечами.

— Ханна, когда ты так на меня смотришь, я сразу вижу, что ты чего-то недоговариваешь.

И тогда она поделилась с ним догадками, почерпнутыми из поведения Бена и его обрывочных реплик. Она поняла, что в дело шли не только слова, но и кулаки. Что даже в такой привилегированной школе их сын столкнулся с нетерпимостью. Причем с двух сторон.

— Хуже всего то, что дело не ограничивается гоями в школе, — проворчала она. — Твой чудесный братец и его орава ничуть не лучше. Бена не приглашают ни на рождественские вечера в школе, ни на праздники в синагоге, куда ходит твой брат. Вспомни: когда ты прошлым летом привез его к Стиву в клуб поиграть в теннис, у членов этого клуба чуть не случилась истерика. Он всюду чужой.

— А мы с тобой, позволь спросить? — сказал Хершель.

— Мы? Мы — два старика. Точнее, скоро в них превратимся. Что станет с мальчиком, когда мы умрем?

— Предлагаешь отослать его назад в Джорджию? — в шутку предложил Хершель.

— Нет, я только констатирую факт. У нас прекрасный сын. Он самый добрый, самый нежный ребенок из всех, кого я знаю.

— Но мы должны подготовить его, научить его быть сильным…

— Сильным? Для чего?

— Для того чтобы считаться не просто черным, но еще и отчасти евреем. За это сочетание с него будут спрашивать сполна.

Это было неизбежно. Жизнь Бена в семье Ландсманн превратилась в постоянное переживание холокоста. Память о холокосте витала в воздухе, даже когда само это слово не произносилось.

Однажды Бен помогал Ханне убирать со стола после ужина.

Когда она засучила рукава, чтобы мыть посуду, он заметил на ее предплечье татуировку.

— Мам, это что? — спросил он, ни о чем не подозревая.

— А, это… Мой номер, — небрежно сказала Ханна, пытаясь уйти от тягостной темы.

— Какой еще номер? — не унимался Бен.

— Ну, скажем так, — объяснила Ханна, — номер, которыми нас метили нацисты.

— Ужас какой! Почему ты не сходишь к какому-нибудь врачу, чтобы он тебе его свел?

— Нет, мой золотой. — Ханна выдавила из себя улыбку. — Я выжила и теперь всегда буду его хранить. Это мой счастливый номер.

Сет Лазарус позволил себе трехдневную передышку и уехал в Чикаго.

Он чувствовал себя достаточно уверенно по всем дисциплинам, чтобы пожертвовать несколькими баллами ради встречи с Джуди. Они договорились как можно больше времени провести вместе, но и поприсутствовать на семейных праздничных застольях, дабы не обижать родителей.

Мистер и миссис Лазарус отнеслись к роману сына по-разному.

— Настоящая красотка, — объявил Нэт. — Кто бы мог подумать, что наш малыш Сет приведет в дом Риту Хейворт!

Рози была более сдержанна.

— Нэт, ты правда считаешь, что она для Сета подходящая пара? Ведь он такой тихий мальчик, а она — ну, я не знаю… судя по всему, из бойких. Ты видел, как она держит Сета за руку? Не стесняясь его матери! Мне просто кажется, что эта девочка для него чересчур шустра.

— Рози, ему уже двадцать второй год. И он собирается стать врачом. Дай ему самому выслушать собственное сердце!

— Так ты, стало быть, со мной не согласен?

— В этом вопросе я с тобой абсолютно не согласен!

В семье Джуди было куда больше единодушия. Оценив ухажера дочери, Саймон Гордон произнес свой вердикт, воспользовавшись профессиональной метафорой:

— Это, несомненно, все двадцать четыре карата!

— Эй, не гони лошадей, он еще даже не заикался о предложении!

— Не волнуйся, по этой части проблем не будет. Если он не сделает ей предложение, наша дочь возьмет инициативу на себя.

У дверей лавки Лазаруса Сет и Джуди долго и страстно обнимались.

— На завтра я снял номер в «Сонесте». Ты твердо решила? — прошептал Сет.

Джуди ответила таким же жарким шепотом: