Кирстен Торуп - Бонсай

Наконец звонит Таис. Я забрасываю его вопросами. После всяких околичностей он признается, что не ездил в больницу. Врач убедил его: это не нужно, поскольку Стефан без сознания. „Но ведь должен же кто-то держать его за руку!“ — кричу я, чтобы заглушить голос совести. Таис ссылается на слова врача: шанс летального исхода после этих таблеток — пятьдесят на пятьдесят.

Я никак не могу уловить логики и обвиняю его в том, что он обманул нас с Элин. Мы понадеялись, что после нашей капитуляции он возьмет на себя ответственность за Стефана. Таис подвел нас дважды. Мы ведь договорились: сначала он должен побыть со Стефаном, а затем на „скорой“ поехать в больницу. Мысль о Стефане, который просыпается один на руках врачей, невыносима. Как соль на рану. Таис предлагает вечером отвезти меня в больницу. Я отказываюсь и швыряю трубку.

Звоню в больницу старшему ординатору, у которого лежит Стефан. Он занят, снял пейджер. Говорю секретарю, что это очень важно, пусть попросит его перезвонить как можно скорее. Терпенья ждать нет, сама перезваниваю через десять минут. Врач все еще занят. Я представляю себе, что он занимается Стефаном. Решаем ехать в больницу, чтобы помочь Стефану вернуться в мир живых.

Не успеваем мы переступить порог квартиры, как звонит врач и сообщает, что Стефан умер. Сердце замирает. Успеваю лишь подумать: „Начало пятого. Прекрасное время для смерти: сразу после театральных репетиций, после окончания рабочего дня“. И впадаю в жуткую ярость. Почему он не вызвал нас, мы могли бы побыть со Стефаном перед его концом? Ведь мы самые близкие люди! Стефан еще много лет назад, когда его впервые госпитализировали, дал номера наших телефонов. Врач украл у нас последние мгновения триединства. Я угрожаю пожаловаться заведующему. Он прерывает меня, предлагая приехать поговорить.

Час пик. Такси еле тащится. Я так дергаю шофера, что тот несколько раз проезжает на красный свет и по встречной на улицах со односторонним движением. Пока не увижу своими глазами, не поверю, что Стефан умер, мы же настроились, что он выживет. Нас держали в неведении, мы жертвы сговора между Таисом и врачом. Их предательство — удар нам в лицо.

Нас отвели в амбулаторию клиники, расположенную в цокольном этаже, проводили в кабинет врача. В первый раз мы увидели „дылду“, как называл его Стефан. Я вновь упрекаю его за то, что он нас не вызвал. Он показывает на клочок бумажки с телефоном Таиса. Таис сказал ему, что будет доступен не раньше четырех часов. Если б я сама не позвонила, то он позвонил бы брату, объясняет врач. „Мы же самые близкие, — повторяю я, — самые близкие“.

Он оправдывается тем, что мы со Стефаном уже не женаты. И поэтому не можем считаться близкими людьми. Я так устала, так истерзана, что не в состоянии с ним спорить. Он очень огорчен, на глазах слезы. Говорит, что знакомство со Стефаном духовно обогатило его. Рассказывает, как Стефан расписывал ему преимущества жизни в деревне, приводя в пример моих родителей.

Он уверяет, что Стефан был в хороших руках. Они с медсестрой гладили его по щеке, утирали пот со лба. Он что, не понимает, что это мы с Элин должны были стоять рядом и вытирать его лоб? Я подозреваю, он умышленно похитил Стефана для себя. Он защищается: мол, растерялся, когда в больницу позвонил брат, а не я, как мы договаривались. Никогда не слышал ни о каком брате. Встретив его на лестнице, принял за управдома. Мы рассеянно слушаем. Слова не воспринимаются.

Тут он переходит на более деловой тон и спрашивает, не мог ли Стефан принять еще таблеток помимо тех двадцати пяти, что выпил ночью. Он полагает, Стефан выпил намного больше. Но мы не смеем сказать правду. Правду, заключающую в том, что мы — соучастницы убийства.

Врач провожает нас в отделение, чтобы мы взглянули на Стефана. Заходим в его палату. „Дылда“ оставляет нас одних. Избавившись от него, я испытываю облегчение. Увидев Стефана, плачу. Элин обнимает меня. Он не похож на себя. Лицо меньше, какое-то четырехугольное. Рот как полоска, напоминает материнский. Нос маленький, волосы прилизаны. Только голова над покрывалом. Лицо светится желтым светом. Душа еще не покинула тело.

Застыли у двери, тесно прижавшись друг к другу, смотрим на него на расстоянии. Боимся подойти слишком близко. Над ним висит ореол возвышенной неприкосновенности, что-то священное. Дотронуться было бы кощунством. Я не до конца уверена, что он и вправду умер.

Спускаемся в туманное марево вестибюля. Здесь как-то душно. Я ничего не соображаю, под шерстяным зимним костюмом выпотевает нравственное похмелье. Мимо проходят врачи в белых халатах, пациенты в больничной одежде и тапочках, родственники в легких пальто, каждый в своем мирке. У газетного киоска очередь. На синем диване валяется букет цветов в целлофане. В дальнем углу висит телефон-автомат. У меня нет мелочи, и я иду к справочному окошку разменять деньги. Женщина за стеклом, глядя в зеркальце, красит губы темно-красной помадой. Проталкивая под стекло купюру, прошу разменять. Она непонимающе смотрит и реагирует, только когда я говорю, что умер человек. Копается в сумке, вынимает кошелек. Кропотливо пытается набрать нужную сумму мелочью. В итоге дарит мне две кроны. Поблагодарив, спешу к телефону. Звоню Йоану. Поехать домой, остаться в одиночестве — выше наших сил. Мы ищем убежища у единственных людей, которые тоже знают о смерти Стефана.

Йоан встречает нас на лестничной площадке. Пахнет свежим хлебом. Мы заходим в чудесный дом, где на стене над роялем висят детские рисунки. На столе скатерть, в подсвечниках — зажженные свечи. Нас угощают рагу из говядины с итальянским вином. У них измученный вид, они объясняют, что вчера вечером были на приеме, посвященном премьере, а затем целую ночь лежали без сна, прощаясь со Стефаном с помощью двух бутылок дорогого шампанского. Настроение возвышенное и строгое. Дочерей, девяти и трех лет, отправляют в ванную, а мы рассказываем о последнем дне Стефана. Уже не помня деталей и последовательности событий. В том месте, где мы застали его в ванной, думая найти мертвым, Элин расплакалась. Я обнимаю и утешаю ее, безутешную.

Семейная идиллия не растапливает лед наших душ. Неровно подрагивает пламя стеариновых свечей, словно откуда-то дует. Но все окна закрыты. Может, это мы принесли в уютную гостиную холод смерти? „На самом деле он сделал вам длинное признание в любви“, — сказала Ева, когда мы встали из-за стола. Лишь много позднее я поняла, что она имела в виду. Все время думала, что надо позвонить матери и брату Стефана. Но так и не позвонила. Ноги не идут к телефону. Я наказываю этих двоих той злостью, которую не могу излить на Стефана, оправдывая себя тем, что Стефана убил их семейный невроз самоубийства.