Денис Соболев - Иерусалим

Приближение вечерней молитвы уже давало о себе знать. Потоки мужчин стекались и растекались по переулкам; на их шляпы падал желтый свет из низких оконных проемов; подходя к окнам, обитатели домов загораживали тротуар, распластываясь на асфальте гигантскими дрожащими тенями. В свете окон я видел их лица — с печатью бедности и богатства, отмеченные пороками и аскетизмом, обремененные деловитостью, скукой, желаниями. Они здоровались, останавливались, расходились. Их одежда соответствовала их жестам. Иногда их движения выражали подчеркнутое почтение, иногда пренебрежение, но чаще равнодушие. Меня они не замечали; это был театр без зрителей. Неожиданно за моей спиной появились звуки русского языка; говорили громко; было слышно, что обсуждают одну из своих знакомых. «Прикольная телка, — сказал тот, что шел справа, — только на морду страшная». Впрочем, продолжение разговора показало, что в ее телосложении они тоже находили недостатки. Я оглянулся; глаза одного из собеседников мне были видны, я прочитал в них злобу. На глаза второго была надвинута шляпа. Они заговорили про молитву, на которую шли.

Я свернул направо и оказался в пустом переулке. Впереди вспыхнул и погас огонь. Двое мужчин вышли из дома и прошли мимо меня. Где-то смеялись женщины; потом послышался звук удара. Снова подул ветер, и заскрипело кровельное железо. Чуть позже из дома напротив вышел человек в черном и беспомощно оглянулся вокруг. Увидев меня, он закричал, что дополнить миньян [13] Миньян (ивр.) — минимальное число из десяти молящихся, необходимое для синагогальной службы. — это большая мицва [14] Мицва (ивр.) — исполнение заповеди; в широком смысле, любое богоугодное или просто доброе дело. . Я сказал, что знаю, удивившись, что в Меа-Шеариме может не хватать до миньяна. Служка пожаловался на новые времена. Мы нырнули под арку, пересекли узкий мощеный дворик с тонкими полосками земли между камнями и вошли в синагогу. Присутствующие неприязненно посмотрели на меня, но промолчали. Я надел кипу и взял молитвенник. Но мои мысли были далеко — в пустой белой комнате позади антикварной лавки, где умирал Лакедем.

Я начал читать молитву, вставая и садясь, понижая и повышая голос вместе со всеми, чтобы не разрушить ее ритм. Становилось все холоднее; сквозь открытые окна доносился шум ветра; завтра будет дождь, подумал я, а может, и сегодня ночью. Все молились быстро, умело, деловито переворачивая страницы. Я пытался услышать, увидеть то, что обозначает собой слово «молитва», но в их словах звучала пустота. Я вспомнил про ту пустоту, которой окружил себя Лакедем, умирая. В конечном счете было нелепостью требовать чего-то от чужой молитвы; одной из десятков тысяч молитв, прочитанных ими за свою жизнь. В синагоге было светло; желтый свет ламп падал на камни переулка; редкие прохожие вспыхивали темно-желтыми пятнами в обрамлении черных прямоугольников оконных проемов. Когда молитва была закончена, они стали быстро расходиться; мимо меня они проходили молча; служка, с которым я говорил в переулке, тоже исчез. Наконец мы остались с кантором один на один. Я вернул молитвенник на место, снял кипу. Во дворике оказалось неожиданно темно, узкое окно напротив входа в синагогу погасло. Почти на ощупь я вышел в переулок и подумал, что завтра будет дождь. Невидимые облака закрыли звезды и луну; небо было черным. Я вспомнил, что Лакедем любил осень, потому что осенью ему становилось грустно, как будто у него нет дома и сейчас пойдет дождь.

В центре было людно, шумно. Бреславские хасиды [15] Бреславские хасиды — последователи рабби Нахмана из Бреслава, традиционно отличающиеся склонностью к экстатическим проявлениям веры. плясали под магнитофон на площади Сиона, на ступеньках башни банка «Апоалим» [16] Банк «Апоалим» — так называемый Рабочий Банк Израиля. сидели школьники, американские туристы гуляли по улице Бен Иегуды, в кафе играла музыка. Я поднялся по улице царя Агриппы [17] Царь Иудеи в первом веке н. э. в сторону рынка. Лавки по обеим сторонам улицы начинали закрываться; их владельцы выставляли отходы к дверным проемам, пластмассовыми щетками выталкивали грязную воду через пороги. Пахло отступающей дневной жарой, тухлыми фруктами, отбросами, густой и липкой людской массой. Чуть выше запахло рыбой, мясом, кровью. Гудели отъезжающие машины, кричали рыночные зазывалы, шумела музыка. Но рынок уже закрывался. Напротив главного входа я повернул под арку, в переулки Нахлаота [18] Нахлаот — старый район в центре Иерусалима, состоящий преимущественно из двухэтажных домов, многие из которых находятся в аварийном состоянии. В настоящее время, т. е. почти через десять лет после описываемых событий, предпринимается попытка превратить его в туристскую зону. . Через пару минут рынок уже не был слышен, желтизна домов слилась с темнотой, но в окнах горел свет. Его пятна падали на камни улиц, на прохожих.

Из-под арки я вышел в безымянный переулок, быстро превратившийся в узкий продолговатый двор; посреди него росло несколько деревьев, обнесенных низкой каменной изгородью. Выйдя на другую сторону двора, я повернул направо в переулок Гильбоа, затем налево и снова нырнул под арку; из-под этой арки я вышел в переулок Аэрез и, повернув по нему направо, оказался на улочке Эзры Рафаэля. Слева, на ступеньках дома, сидели обнявшись две негритянки и курили, передавая косяк из рук в руки. Свернув налево и дойдя до конца Эзры Рафаэля, я снова повернул, на этот раз направо, миновал Зихрон Тувия и вышел на Шило. Здесь было чуть шире; была слышна музыка. По Шило я дошел до переулка Рама; мне всегда казалось, что я могу дотронуться до его обеих стен одновременно. Я развел руки — на самом деле, не хватало длины ладони. По Раме я спустился вниз, обойдя полусогнутое дерево точно в середине переулка. Немного не доходя до того места, где Рама разветвлялась на переулки Цоар и Хаим Иосеф, я повернул направо и нырнул под арку, почти неразличимую в темноте. На противоположной стороне дворика ступеньки поднимались на второй последний этаж. Я поднялся и постучал. Дверь дрогнула, но мне никто не ответил. Это было странно; как мне показалось, дверь не была заперта. Я заглянул в зарешеченное окно справа от двери. В дальнем конце комнаты поверх двух простыней спала Алена, отвернув лицо от горящей настольной лампы. Я постучал еще раз.

— Кто там?

— Я, — сказал я.

— А, входи.

Я вошел. За то время, пока мы беседовали сквозь дверь, она успела завернуться в простыню.

— Это хорошо, что ты меня разбудил.

— Да, я знаю.

— Ты давно вернулся?

— Вчера вечером.

— А…

Алёна вытащила из-за кровати подушку и села, подложив ее под спину и поджав ноги. Я закурил.