Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

— Пора сундук заказывать! — Не так ли у Толстого и Тургенева — как раньше умирали в русских деревнях.

Фаэтон, потрескивая рессорами, заехал в самую глубь оазиса. Финиковые пальмы в два обхвата, кусты жасмина и шиповника, а по земле — все виды огородных на маленьких деляночках. Здесь было душно и темно, как в настоящем лесу, однако сильно напоминало декорацию. Мутный ручей струился по камням, питая всю эту растительность. Квакали лягушки.

Мы пошли по тропке в самую чащу. Работавший мотыгой феллах, увидев нас, отставил мотыгу, сорвал дикую розу и тщательно отделил все шипы. Затем подарил цветок Инне. Монета в один динар была ему наградой.

— Какой он нежный, этот крестьянин. Даже шипы оборвал! — Инна была настроена романтически. И я, в костюме сафари цвета беж, чувствовал себя не английским колонизатором в Африке, а скорее, чеховским дачником начала века.

Ее восприятие было уже отмечено настырным желанием все прочувствовать, все подчинить своей прихоти, все купить, столь свойственным «новым русским», но часть ее реакций — глубинных и непосредственных — выдавала в ней извечную русскую идеалистку. Ту, что была воспитана родителями на «гуманных идеалах великой русской литературы». Почти что на принципах Белинского и Добролюбова, не говоря о столь модном в среде питерской интеллигенции «серебряном веке» русской литературы.

Когда мальчишка-извозчик, везший нас на фаэтоне, оглянулся и расплылся в улыбке, Инна сказала: «Ишь как стреляет глазками, дитя Сахары! И главное — какая хорошая улыбка. Совсем не голливудская. Здесь люди еще близки к природе и собственной сущности».

«Здесь у мужчин принято носить в сезон любви цветочек жасмина за ухом. Ты представляешь, идет, а у него жасмин за ухом. Значит, вышел на тропу любви. Один такой ко мне подошел. Кудрявый, красивый, и жасмин за ухом. Еле от его домогательств избавилась».

Она продолжила, прикрыв глаза: «Здесь я забываю грязный, холодный Питер, постоянные стрессы и поиски денег. Я просто не помню здесь всю эту нашу борьбу за существование».

— Лягушка, ляга! Какая огромная! — раздалось рядом по-русски. Мы оглянулись: ребенок тыкал пальцем в двух лягушек, размером с цыпленка каждая. Они сидели у ручья с полузакрытыми глазами, ритмически вздувая пузыри что за ушами. Они, лягушки, даже не сдвинулись с места, и этот восторг мальчишки быстро угас. Так быстро привыкаешь ко всему в глубинах Африки…

…В пионерском лагере «Родничок», что под Москвой, в недоброй памяти 1964-м я жарил лягушек на костре. Кто-то из ребят прочел, может, у Мопассана, а может, в рубрике «Это интересно» еженедельника «Неделя», что лапки лягушачьи — отменное лакомство.

И вот — мы развели костер в лесу, под соснами, и принялись искать лягушек. В низине у пруда их было множество — квакушек — и, взяв в охапку этих созданий, швырнули их в костер. Раздался истошный крик, потом все затихло, потом их очертания стали меняться — враз вытянулись ножки и вспухли животы, а кожа резко посветлела. — Готово! — мы вырвали по ножке и стали уплетать — ну просто чистая курятина (см. рассказ Бунина «Косцы»).

Еще с лягушками — я вспомнил — было другое, неприятное. Уже в конце 70-х, когда болел тяжелым вегетативным расстройством поздней брежневской эпохи, меня послали на картошку в совхоз Бородино. Там, в сентябре, по мглистой и сырой погоде, ходил в лесу — в дождевике, резиновых калошах. Жить не хотелось, кончать с собою было боязно. Осиновой клюкой сбивал я шляпки с сыроежек и прочих мухоморов. В траве сидела обычная зеленая лягушка. Я неожиданно проткнул ее заточенным концом клюки, завороженно наблюдая за агонией.

Наверное, в тот день убил я пять лягушек. Поскольку знал, что совершаю преступление и что душа моя все одно потеряна. Однако — то время прошло, прошла эпоха развитого социализма, цепей КГБ и прочее. Теперь я не убью и мухи. Теперь — свобода, теперь все другое. Теперь десятки тысяч челноков из бывших республик Союза тянутся в Турцию, Китай и Польшу — везут тюки товаров, торгуют на толкучках, которыми покрылась вся страна.

Вернулись из Сахары в «Риад Палмс» заполночь, прощались с Инной как-то странно. Опять несостыковка получилась. Я предложил зайти ко мне в номер и выпить на прощание. Она помотала отрицательно головой, протянула руку и молвила: «Не надо, не провожайте меня к лифту. Я сама дойду. И вообще, забыла сказать, рано утром мы улетаем на Джербу. Оттуда — прямо в Питер. Мы больше не увидимся. Но я вам напишу».

Рука тянется к выключателю. Не достает. Бессильно опускается и шарит по ковру. Губы шепчут в полусне: «Куда, блин, задевалась эта сигара»? Потом сопение и свист уставших бронхов.

Кадры 1,2,3:

Очень нехорошие кадры.

Кадр 4:

Март 1974-го. Промерзлая Москва, неровная капель, квартира на Мосфильмовской. Она: «Человек ждет, человек сказал, что будет ждать меня». Пауза, стоны, огонек сигареты. Затем она продолжает тему: «Человек работает в торгпредстве — то ли в Австрии, то ли в Бельгии. Хочет жениться, ждет, а я тут с тобой валандаюсь». Еще стоны, еще непродолжительная пауза. И тот же разговор.

Кадр 5:

Она лежит, плюет финиковыми косточками в потолок.

Кадр 6:

Верблюд уносит ее в песчаные глубины Сахары.

Кадр 7:

И она пошла в море, покачивая отменными ягодицами, маленькая надменная питерская тварь.

Она оставила мне на рецепции письмо:

«Милый Дима, мне очень лестно ваше внимание. Однако совместное будущее нам не светит. Для этого есть ряд причин. Во-первых, вы слишком серьезны, а мне это в последнее время не нравится. Своей серьезностью вы напоминаете мне моего папу. Я вам говорила, что он сейчас занимается теорией спектрального анализа и разложением красок, работая в гараже на Лиговке.

Во-вторых, мне уже много лет — стукнуло 30, и я ищу партнера, который смог бы повести меня дальше по жизни. Я уже потеряла много времени — вы знаете про двух моих мужей и все, что с этим связано. Пускай у меня будет «новый русский», дурно воспитанный, но знающий, что ему нужно в жизни. А вы, несмотря на свой возраст и зарубежный опыт, по-моему, не вполне еще определились.

«Вы знаете, что мне нужно много денег, я такая испорченная, настоящая «новая русская». А вы еще, как я посмотрю, по духу — «семерочник» — весь в несбывшихся иллюзиях 70-х. Это и предопределяет нашу органическую, как сейчас принято говорить, несовместимость. Но я желаю вам всего самого лучшего и успехов на вашем мытарском пути. Крепко жму вашу руку, Инна».

Туда же она вложила три фотокарточки. На одной — я сижу с ней в фойе «Риад Палмса», наши загорелые лица растянуты в противоестественной улыбке. Курортники.