Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

«Сейчас, по-моему, одни только евреи озабочены, как правильно, а как неправильно говорить по-русски, — хмуро сказал отец. — Правильно я с нею говорил или неправильно — мне главное сейчас не это, а чтобы она верно поняла мои вопросы».

«Она и поняла», — примирительно сказала мать.

«Может, она и поняла, — не сдавался отец, — но не ответила».

«Она ответила, — закончил Гера разговор. — И не волнуйтесь вы, я пересдам эти дурацкие зачеты».

Гера был убежден, что никогда не передаст Татьяне ни слова из того, что наговорил ему отец после ее ухода, но не удержался и рассказал ей все при первом же свидании.

«О евреях и о языке — занятное наблюдение, — бесстрастно отозвалась Татьяна и пообещала: — Над этим я подумаю».

И все потом — или не все — четыре дня, которые они не виделись, Татьяна думала, а когда встретились на пятый день, она уже бесстрастной не была: «Вот я подумала, и я бы уточнила. Я бы поправила твоего отца. Мы все здесь до того уже дошли, что каждый из нас, кому небезразлично слово и даже Слово — с большой буквы, в его первоначальном смысле, каждый из нас в толпе всех прочих, к Слову равнодушных и глухих, становится как бы евреем, то есть становится евреем в первоначальном, вечном смысле, то есть становится изгоем в любой толпе (поскольку он принадлежит к народу Слова, народу священников) — гонимым и непонятым, презренным и оболганным, вызывающим смех, ненависть и брезгливость. Все те немногие, что сохранили верность Слову в его извечном смысле, — уже поэтому евреи, даже когда они не жалуют евреев сами…»

Татьяна была подавлена, и Гера постарался ее немного приободрить: «Не так уж мало тех, кому небезразлично… То есть таких — немало. Мне так кажется».

«Мало таких или немало таких, а все равно будут рассеяны по миру… Да и уже рассеяны, даже и те, кто никуда еще отсюда не уехал».

Татьяна замолчала. Они шли по набережной Воробьевых гор, и Гера не знал, что сказать. Все же сказал, завистливым взглядом провожая толпы беззаботных пассажиров на прогулочном речном трамвайчике: «Ты только не подумай, что отец мой, если евреев помянул, — то самое… Он не то самое, он у меня нормальный».

«То самое, то самое, — ответила Татьяна убежденно, но без злобы, — мы все — то самое . Это — как герпес, которым все заражены с рождения, который переходит к нам, когда мы только появляемся на свет, который, чтоб ты знал, неизлечим. Он в нас сидит — и все, и вылечить его нельзя. Нужно лишь избегать обострений. И нужно средства знать, чтобы избегать обострений. Сегодня этих средств — полно, и обострения постыдны. Когда на морде лихорадка и эта морда лихорадку ту не лечит, а гордо бередит ее на глазах у других, это и гадко, и постыдно… Я — не о твоем отце. Это у него было совсем маленькое обострение, из-за меня… Я думаю, оно прошло. А если не прошло, скажи ему, что я еврейка… Вообще-то я татарка из Чувашии. Я из Алымовки — есть там такая татарская деревня».

У отца — прошло , евреев он больше не поминал, но он не остывал, и ему было отчего оставаться раскаленным: Гера валил зачеты один за другим. Какие-то из них он все-таки заставил себя пересдать, что-то ему было зачтено из жалости или преподавательского равнодушия, он даже был допущен до экзаменов, но выдержать их ему не было суждено.

Незадолго до первого из них Гера вновь гулял с Татьяной по берегу Москва-реки под Воробьевыми горами. Вновь провожая взглядом веселенький прогулочный речной трамвайчик, он, сам того, быть может, не желая, продолжил разговор о верных Слову — так, словно разговор тот и не прерывался. Гера спросил Татьяну, отчего бы ей, живущей своим умом, свободно и осмысленно, и не заняться чем-нибудь осмысленным, вместо того чтобы таскаться по Москве с бирюльками…

«У меня нет таланта, — просто ответила ему Татьяна. — У меня нет таланта ни к чему… Не надо меня перебивать, — сказала вдруг она, повысив голос, пусть Гера и не думал ее перебивать, — уж если ты спросил, то и не смей перебивать, сначала выслушай… Да, никаких талантов… Кроме того, я женщина и я люблю бирюльки. Так что пиши, пожалуйста, про своего Суворова, а я, уж извини, буду таскать свои бирюльки».

Корма трамвайчика скрылась в тени под сводами метромоста, и Гера затосковал. Татьяна вдруг заторопилась прочь, сославшись на домашние дела, и Гера не сумел припомнить, когда еще он слышал от нее о домашних делах.

Он позвонил ей поздно вечером, сказал, что не хотел ее обидеть, и попросил прощения. Татьяна суховато удивилась: «Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мне не за что прощать тебя. И помнишь, у тебя экзамен?.. Вот и готовься».

Он не готовился — звонил ей каждый день по десять раз на дню, просил о встрече и намеревался объясниться, в ответ слышал одно: «Я не понимаю, в чем нам объясняться. Ты готовишься к экзамену?.. Вот сдашь его, тогда увидимся».

Вечером перед экзаменом, в который раз не дозвонившись до Татьяны, потом и не застав ее на Лесной, Гера пустился в бесцельные шатания по округе и напился на Ленинградском проспекте, в кафе неподалеку от кондитерской фабрики «Большевик». От фабрики несло ванилью, и, чтобы заглушить в себе ваниль и злость, Гера заказывал дешевенький коньяк, еще и еще, но и от коньяка несло ванильною отдушкой. Ушел из кафе затемно, Татьяне больше не звонил, куда-то брел в сторону Пресни; запах ванили, как ему казалось, преследовал его. Было еще какое-то кафе, потом еще. Домой в ту ночь он не вернулся и ранним утром обнаружил себя в зале ожидания Киевского вокзала. Болела голова, и он заторопился прочь, боясь, что его вытошнит ванилью прямо на вокзальный пол. Поправился дешевым пивом из киоска, и повело, потом вело по Бережковской набережной, мимо «Мосфильма», вело и дальше, мимо других киосков с пивом, и привело, расслабленного, пьяного и обессмысленного, к аудитории, где он и должен был сдавать экзамен.

Геру отчислили — за непотребное и недостойное студента поведение, настолько, как решили, оскорбительное, что поспешили отослать в военкомат выписку из приказа об отчислении.

Отец, уверенный, что ночь перед экзаменом Гера провел у Татьяны и они вместе напились, кричал: «Пусть эта тварь не попадается мне больше на глаза!»

Гера кричал в ответ: «Не смей при мне ее так называть!»

Ослабнув, отец свой крик прекратил и произнес негромко и брезгливо: «Нам остается лишь надеяться, что в военкомате о тебе не вспомнят до осеннего призыва. До осени есть время как-то все уладить».

Но времени не оказалось вовсе. С повесткою явились тотчас же, как только получили выписку. Не застав Геру, ушли.

«Какой же негодяй послал им выписку?» — в отчаянии кричала мать.

«Но почему же негодяй? Почему негодяй? — примирительно, но и с едва скрываемым злорадством ответил ей отец, тут же и обнимая ее, тут же и успокаивая. — И я бы не простил такую выходку. И я б послал, и я б послал».