Клас Эстергрен - Джентльмены

— Кегля? — переспросила Верена Масгрейв.

Генри пересказал историю об амстердамском головорезе, кегле для боулинга и простреленной руке Франца.

— Не совсем понимаю, — отозвалась Верена.

— И не надо, — разрешил Генри. — Я и сам ничего не понимаю. Он просто врун.

— Сегодня холодно, — произнесла Верена.

— Выпей шнапса, помогает. Или возьми мое пальто, если хочешь.

— Нет, спасибо, — отказалась Верена. — Лучше шнапс.

Дождь припустил с новой силой, и в бар забежала овчарка — отдохнуть и обсохнуть в углу. Бедняга была беспризорной, как и многие другие обитатели этого города.

— Что же ты делаешь в Берлине? — спросил Генри, чьи усталые глаза наконец разглядели юную даму.

— Я исследователь, — ответила Верена. — Работаю в Государственном архиве Гестапо в Далеме.

— А чем там занимаются?

— Разыскивают людей. Пропавших без вести, которых нельзя объявить умершими.

— Ясно, — сказал Генри. — Не очень-то весело.

— Да уж.

— Зачем же ты это делаешь?

— Я исследователь, — повторила Верена, закашлявшись от крепкой сигареты.

Генри- агент попытался собраться с мыслями, сосредоточиться и подумать. Он, разумеется, вспомнил Вернера Хансона, гениального шахматиста.

— В Швеции, в Стокгольме у меня был сосед. Он немного чудной и обожает пропавших без вести. В детстве он гениально играл в шахматы и основал общество юных изобретателей.

Верена как-то странно засмеялась.

— Вот ты смеешься! — сказал Генри. — А это правда. Он был очень странный и интересовался таинственными исчезновениями — например, мальчик вышел за дровами морозным январским вечером. До сарая было двадцать пять шагов, но именно этим вечером…

— Он исчез, — Верена снова закашлялась.

— Навсегда, — подхватил Генри и закурил еще одну «Рот-Хендл». — У моего друга Вернера целая картотека пропавших без вести, полицейские позавидуют. Тебе бы он очень понравился.

Они заказали по пиву; Генри, он же Билл Ярд, вовсю плел словеса и не заметил, как стал терять контроль над собой. Верена, как он с трудом вспоминал позже, рассказала, что живет в пансионе престарелой дамы, в доме, жильцы которого пропали без вести — большей частью во время войны, — но не были официально объявлены мертвыми. Пансион находился на Бляйбтройштрассе, неподалеку от Савиньиплатц.

Агенту понравилась Верена: отчего-то казалось, что беседа с Генри важна для нее. Генри был пьян, но не настолько, чтобы не соблюдать приличий. Ему хотелось очаровать Верену, пока они сидели у стойки бара. Извинившись, он отправился в туалет, чтобы промыть волосы, склеившиеся от пива. Щеки горели, но Генри все-таки мерз.

Когда Генри вернулся, Верены уже не было в баре. Расплатившись за Генри, она ушла. Генри был расстроен и разочарован. Выходя из прокуренного, сального бара на Фазаненштрассе, он думал о том, как много людей внезапно исчезает из его жизни.

Вот уже больше двух недель прошло с тех пор, как Генри прибыл в Берлин, но никаких сигналов, призывающих его внести вклад в великое дело Свободы, не поступало. Он поселился в указанном отеле, все шло как по маслу, Генри, как ему казалось, не пробудил ни в ком ни малейших подозрений. Генри- агент жил туристом, прогуливаясь по улицам, и успел исходить весь город вдоль и поперек. Он знал Крёйцберг, Шёненберг, Темпельхоф, Штеглиц, Веддинг и Шарлоттенбург by heart, [31] Наизусть (англ.). как говорят англичане. Он видел и Стену, Die Mauer. Он видел мокрую, неуклюжую, тяжеловесную Стену, которая тянулась через весь город неизбывной архитектурной тоской. Безмолвный кирпич пересекал дома, улицы и площади, слезы тоталитарного молчания капали по обе стороны.

Но сигналов не было. Генри стал подозревать сбой, неполадку, ведь он был лишь винтиком в большом механизме. Жертвенной «благотворительностью», которая заключалась в тайной транспортировке людей через границу, занималась не только группировка Гирмана.

Со временем Берлин стал казаться ему довольно скучным городом. Генри успел послушать много хорошего джаза, прилежно посещая клубы: официальной целью его визита было изучение музыкальной культуры. Но когда тебе по-настоящему скучно, даже музыка умолкает.

Покинув бар, изрядно захмелевший после перебранки с Францем и изрядно разочарованный после исчезновения Верены, Генри, шатаясь под дождем, отправился спать в отель.

— Гот ифнинг, мистерр Ярд, — произнес портье. — Терз а леттер фор ю. [32] Добрый вечер, мистер Ярд. Вам письмо (искаж. англ.).

Портье протянул письмо обрадованному Генри, который даже протрезвел по дороге к своему номеру. Войдя внутрь, он уселся прямо в мокром пальто на кровать и вскрыл конверт.

«You play part very good, Bill Yard. Trust in You. Hear from us in two days. Money in advance. Franz». [33] «Вы прекрасно ведете игру, Билл Ярд. Мы верим в вас. Вы услышите о нас через два дня. Деньги — это аванс. Франц» (англ.).

Генри перечитал эти строки по меньшей мере пятнадцать раз, предварительно насчитав пять тысяч крон в новеньких долларах. Комната закружилась, и, не в силах поверить своим глазам, Генри уснул.

На следующий день вспомнить произошедшее было крайне сложно. Ночь Генри провел, забывшись тяжким сном без сновидений, в одежде, и наутро не мог вспомнить даже, как выглядела Верена Масгрейв. Рыжие волосы, веснушки, довольно большой еврейский нос — вот и все. Ее облик был бледен и словно бы слабо очерчен. Между тем она интересовала Генри больше, чем этот чертов Франц с его деньгами и безрукой бравадой.

После обеда Генри отправился на Бляйбтройштрассе, чтобы отыскать тот самый пансион неподалеку от Савиньиплатц. Когда в тоннелях подземки проносился поезд, земля дрожала под ногами. Найти нужное место было непросто: Генри никогда не пользовался картой. Он ориентировался по солнцу, но на этот раз солнца не было. Берлин — город сложный и плоский, не изобилующий монументами-ориентирами, а о солнце там и мечтать не приходится.

Генри шел по улицам, читал таблички и не мог понять, чья память хранит названия всех разбомбленных во время войны улиц. Некоторые из них получили имена новых героев, другие, отреставрированные, существовали лишь в виде старых названий все то время, что лежали в руинах. Действительность превратилась в развалины и горящий хлам, но названия жили — как идеи, как представления. В сознании коллективного эго берлинцев оставался образ Берлина: адреса, места — и когда наступил мир, они, вероятно, взяли контурную карту, чтобы заново дать улицам имена. Даже сталинские «катюши» не могли разбомбить человеческий язык.

На Бляйбтройштрассе и вправду было много нищих, заплеванных пансионов. Нашлось и несколько хозяек: к примеру, пожилая болтливая полячка, которая по-польски аккуратно вела дело. Но среди ее жильцов не было англичанки Верены, хотя старуха и намекнула, что девочек с другими именами она раздобудет без труда.