Кетиль Бьёрнстад - Река

— Не знаю. Но мне кажется, что это важный вопрос. И я думал, что мертвые могут на это ответить.

— Смерть никогда ни на что не отвечает, мой мальчик. Но она приносит покой. Некоторым из нас этого достаточно. И даже больше, чем достаточно. А теперь иди к нашим дамам. Ты можешь им понадобиться.

— А почему они обе здесь стоят? — спрашиваю я. — Правда, Аня умерла. Но ведь Марианне жива?

Брур Скууг кивает тем, что осталось от его головы. Из носа у него льется кровь. Я отворачиваюсь.

— Вот поэтому ты и должен вернуться к ним, — говорит он. — Именно сейчас одна из них особенно нуждается в тебе.

— Вы не считаете недопустимым, что я живу в вашем доме? Что я спал с Аней? А теперь сплю с вашей женой?

Он качает головой.

— Я хочу, чтобы ты чувствовал себя там, как дома, — говорит он. — Не огорчайся. То, что вы с Аней были вместе, было мне приятно. То, что у тебя теперь связь с Марианне, — естественно. Марианне импульсивна. Она уходит. Потом возвращается. Никогда не может ни на что решиться. Но это ты еще сам увидишь. Все будет хорошо, все. У меня есть запись твоего дебютного концерта, ты можешь ее послушать. Слышишь, как потрескивает винил? Слышишь паузы? Они похожи на долгую пустую тишину. Честно говоря, это фантастический концерт. Или ты не согласен? Ты сделаешь то, чего не смогла сделать Аня. У тебя есть глубина, мой мальчик. Поздравляю тебя.

— Спасибо.

— А теперь я расскажу тебе, как я это сделал и что чувствовал потом.

— Спасибо, — говорю я. — Это я и хотел узнать.

— Я спустился в кладовку с морозильной установкой. Там у меня стоял дробовик. Я уже много лет им не пользовался. Мне как раз перед этим сообщили нечто очень неприятное. Я понял, что жизнь уже не для меня. Но в символах есть что-то странное. Ты не находишь? Я был нейрохирургом. Неврология — это моя специальность. Я кое-что знаю об этой части тела. Мне хотелось разделаться со своим мозгом. Я должен был вышибить его из черепа.

— Но Аня была еще жива!

— Да, но это был только вопрос времени. Я это понимал. Поэтому и спустился в подвал. Поэтому так поступил. Странно, что это оказалось так легко, Аксель. Убить себя не так трудно, как ты думаешь. Все будет хорошо, все. Слышишь? Все будет хорошо! А потом?.. Подойди и потрогай это «потом»…

Он берет мою руку. Засовывает ее в свой пустой череп. Опускает к гортани, к горлу. Там внутри мокро. Это кровь. И он глотает мою руку.

Я просыпаюсь от собственного крика. Не могу ничего понять, мне стыдно за свой ужас. Как я мог так испугаться собственного кошмара? Слышал ли меня кто-нибудь? Нет. Я лежу в Аниной кровати. В доме ни звука. Я смотрю на часы. Уже больше девяти. Значит, Марианне встала и ушла на работу, не потревожив меня. Я сажусь в кровати. Для меня нехарактерно так крепко спать, и мне никогда не снились кошмары.

Я один в доме Скууга. Получается, что Марианне хочет и впредь придерживаться прежнего порядка, думаю я. Хочет сохранить свое одиночество. Единственное, что изменилось, — мы спим вместе, то есть она спит со мной, когда хочет. Будущее покажет.

Впереди рабочий день. Напряженные занятия. Меня охватывает страх при мысли, что через пару дней я снова встречусь с Сельмой Люнге. Сумею ли я собраться после всего, что случилось? Какие новые музыкальные высоты мне удалось завоевать? Они, конечно, важны. Джони Митчелл, Донован. Ник Дрейк. Уле Паус. Я видел фильм о Вудстоке. Смогу ли я когда-нибудь рассказать об этом Сельме Люнге или должен буду таить это в себе как позор, как один из моих многочисленных пороков? Когда я встаю, принимаю душ и завтракаю, я вдруг понимаю, что испытываю своего рода торжество. Наконец-то случилось что-то, что развеет мою скорбь, уничтожит тефлоновое покрытие, облепившее меня после смерти Ани. Комната скорби велика, она почти уютна. В ней легко задержаться. Вспоминая прошедшие выходные, я как будто вижу нас со стороны, и Марианне и себя, вижу, как мы, каждый по-своему, пытаемся выйти из этой комнаты скорби. Эта комната — как ольшаник. Там можно сидеть день за днем, оттуда жизнь кажется неинтересной. Интересно только близкое, интересна очередная мысль. Комната скорби дает надежные рамки, и неважно, обставлена ли она красивыми вещами и воспоминаниями или серая и негостеприимная, как камера в вытрезвителе. Марианне живет в такой камере. Сможет ли она разделить мою точку зрения на комнату скорби? В этой комнате мы, каждый по-своему, пестуем свое презрение к жизни. Это презрение не мешает нам тосковать по этой жизни, хотя скорбь сильно мешает наслаждаться тем, что эта жизнь нам предлагает.

Я терзаю себя такими мыслями, готовясь к долгому дню за Аниным «Стейнвеем». Сумею ли я добиться ощутимых успехов, когда в моей голове царят хаос и рассеянность? Сельма Люнге хочет вывести меня из комнаты скорби. Музыка — это лекарство. Итак, я, как обычно, начинаю с этюдов Шопена. Сколько раз я уже играл их? Триста пятьдесят? Пять тысяч? Как часто четвертый палец подводил меня в хроматических гаммах в этюде № 2? Сколько раз у меня не болели мышцы при нонах в этюде до мажор? Я смотрю на еловый лес и не могу забыть свой неприятный сон, когда я засунул руку в пустой череп Брура Скууга, так же, как не могу забыть Марианне. В половине двенадцатого звонит телефон.

— Привет, — говорит она, — это я. — Хотела узнать, как ты себя чувствуешь?

— Мне не хватает тебя, — отвечаю я. — Никогда не думал, что так вообще может быть.

Она смеется.

— Скажи еще что-нибудь. Мне нравится, когда ты так говоришь.

— А как ты себя чувствуешь?

— Пытаюсь сосредоточиться. Две пациентки с плохим диагнозом за один день. Они требуют серьезного отношения. Мне надо взять себя в руки.

— Не вини меня. Ты сама слишком поздно ложишься спать.

— Мальчик мой, это чтобы ты мог уснуть. Думаешь, меня не мучают угрызения совести? Думаешь, я не понимаю, что Сельма Люнге возненавидит меня? Ане она не разрешала ни на что отвлекаться.

— Я уже достаточно взрослый, чтобы самому отвечать за свои поступки.

— Это прекрасно. — Она смеется. — Ты сейчас занимаешься?

— Да.

— Что ты играешь?

— Шопена.

— Ты помнишь, что ночью тебе снилось что-то тяжелое? Ты несколько раз стонал во сне. Тебе снилась Аня?

— Нет, Брур Скууг.

Она как-то затихает.

— Он угрожал тебе?

— Нет, напротив, был вполне миролюбив.

— Это хорошо. Но все-таки помни, что его больше нет.

— А почему тогда я разговаривал с ним во сне?

— Потому что у тебя по неизвестной причине нечистая совесть. Потому что ты думаешь, будто он где-то есть, но его уже нет.

Она говорит как будто сама с собой. Я не знаю, что ей сказать.

— Я сказала что-то не так? — спрашивает она. — Почему ты вдруг замолчал?

— Нет, все в порядке.