Дон Делилло - Космополис

— Я поеду в Нью-Джерси. Лимузин останется тут.

— Где?

— В квартале отсюда. Там будет подземная стоянка. Только для лимузинов. Оставлю вашу машину, заберу свою, поеду домой по вонючему тоннелю.

На юго-восточном углу стояла старая фабрика, переоборудованная под жилье, десять этажей, эдакий монолит, потогонное производство позднего средневековья, пожароопасное. Забитые наглухо окна, леса, весь тротуар рядом загорожен. Ибрагим протиснулся машиной чуть правее, стараясь держаться подальше от загородок. Перед ними выехала машина — автозакусочная, для этого часа нехарактерно, стоит понаблюдать.

Эрик пристроил револьвер под ремень, неудобно. Вспомнил, что поспал. Он бдителен, рвется в бой, жаждет развязки. Что-то вскоре должно произойти, сомнение развеется, проступит некий замысел, план действий объекта, видимый и отчетливый.

Затем вспыхнул свет — прямо впереди, тресь-шшухх, огромные прожекторы с угольными электродами, установленные на треногах и закрепленные на фонарных столбах. Возникла женщина в джинсах — она махала машине. Весь перекресток был пропитан энергичным светом, ночь вдруг ожила.

Люди переходили улицы, окликали друг друга или говорили в ручные трубки, а водители выгружали оборудование из длинных грузовиков, запаркованных по обе стороны авеню. На заправке через дорогу стояли трейлеры. Человек в фургоне перед ними опустил борт-жалюзи для раздачи еды, и Эрик только теперь заметил тяжелую тележку с закрепленной на ней подвижной стрелой — она медленно выкатывалась на позицию. На дальнем конце стрелы — платформа с кинокамерой, где сидели два человека.

Он не заметил не только операторский кран. Выйдя из машины и встав так, чтобы обзор ему не загораживала автозакусочная, Эрик рассмотрел и готовящуюся сцену.

На улице валялись триста голых людей. Они заполнили весь перекресток и лежали кто как, одни тела наваливались на другие, некоторые ровно, раскинувшись, скорчившись, там были и дети. Никто не шевелился, глаза у всех закрыты. Ничего себе на зрелище наткнулись — город оглушенной плоти, нагота, яркие огни, так много беззащитных тел, не поддается определению там, где обычно ходят люди.

Разумеется, контекст есть. Кто-то снимает кино. Тела — голые факты, нагие посреди улицы. У них своя сила, она не зависит ни от каких обстоятельств, сопутствующих событию. Но странная это власть, подумал Эрик, поскольку во всей сцене чуялось нечто робкое и болезненное, что-то замкнутое. Кашлянула женщина, у нее дернулась голова и дрыгнулось колено. Эрик не стал себя спрашивать, мертвых они изображают или же просто без сознания. Ему они показались одновременно грустными и дерзкими, такими голыми в жизни своей ни разу не были.

В группе петляли техники с фотометрами, осторожно перешагивали через головы, переступали раздвинутые ноги, перечисляли номера в ночи, а рядом наготове стояла женщина с хлопушкой — обозначить сцену и дубль. Эрик дошел до угла и протиснулся меж двух покореженных щитов, что отгораживали тротуар. Встал в фанерной конструкции, вдохнул штукатурки и пыли — и снял с себя одежду. Не сразу припомнил, почему у него так болит туловище. Сюда его шарахнули электрошокером — изумительно она выглядела в стробоскопических вспышках высоковольтной дуги, его телохранительница в бронежилете. Где-то посреди члена его по-прежнему остаточно жгло — туда они ему капала водкой.

Он туго обернул брюками револьвер и оставил всю одежду на тротуаре. На ощупь пробрался в темноте, свернул за угол и навалился плечом на щит, пока не забрезжил краешек света. Медленно толкал, слышал, как фанера скребет асфальт, а потом протиснулся в щель и шагнул на улицу. Сделал с десяток младенческих шажков до предела перекрестка и границы падших тел.

И лег среди них. Ощутил под собой текстурное разнообразие комков жвачки, спрессованных десятками лет уличного движения. Понюхал испарения земли — масляные пятна, резиновые полосы заносов, гудрон, расплавленный жаром лета. Он лежал на спине, свернув голову вбок, рука согнута на груди. Телу тут было глупо — жемчужная пена животного жира в каких-то промышленных отходах. Одним глазом он видел, как камера облетает сцену на высоте двадцати футов. Еще готовится общий план, подумал он, а тем временем вокруг крадучись бродила женщина с ручной видеокамерой, снимала на цифру.

Помреж постарше крикнул помрежу помладше:

— Бобби, фиксируй.

На улице все исправно стихло. Смолкли голоса, погасло ощущение, что вокруг шевелятся. Эрик чуял присутствие тел — всех, телесное дыхание, жар и кровоток, людей, не похожих друг на друга, но похожих теперь, в массе, наваленных на пути, что живых, что мертвых. Они всего лишь статисты в массовой сцене, им велели не двигаться, однако это сильный опыт, до того всеобъемлющий и открытый, что Эрик едва мог мыслить вне его.

— Здрасьте, — произнес кто-то.

Человек совсем рядом, женщина, лежит ничком, вытянув руку, ладонь открыта кверху. Светлая шатенка или буроватая блондинка. Может, это называется русым. Что такое русый? Светло-коричневый с сероватым или желтоватым оттенком — вплоть до умеренно кирпичного. А может, это называется гнедой. Гнедой лучше звучит.

— Мы должны быть мертвыми?

— Понятия не имею, — сказал он.

— Нам никто не сказал. Как же это раздражает.

— Тогда будьте мертвой.

Голова у нее лежала так, что приходилось говорить в асфальт, слова звучали приглушенно.

— Я нарочно легла неудобно. Что бы с нами тут ни случилось, решила я, это, вероятно, произошло внезапно, и мне хотелось это отразить, придав своему персонажу больше индивидуальности. Одна рука вся болезненно изогнута. Но если менять позу, будет неправильно. Кто-то сказал, вся финансовая система рухнула. Вроде бы за несколько секунд. Денег больше нет. Они сейчас снимают последнюю сцену, а потом все заморозят на неопределенный срок. Значит, потакать себе не время, правильно?

А у Элизы не гнедые волосы? Лица женщины не разглядеть, да и его она не видит. Но он подал голос, и женщина его, очевидно, услышала. Если это Элиза, разве не отреагировала бы на голос мужа? Но с другой стороны — зачем? Это ж неинтересно.

В его позвоночнике отозвался рокот грузовика в отдалении.

— Но я подозреваю, что мы на самом деле не мертвые. Только если мы не секта, — сказала она, — совершившая массовое самоубийство, а я от всей души надеюсь, что это не так.

Раздался звукоусиленный голос:

— Глаза закрыты, народ. Ни звука, не шевелиться.

Начали снимать общий план с крана, камера медленно опускалась, и Эрик прикрыл глаза. Теперь он среди них незрячий, видит кучи тел, как камера, холодно. Они делают вид, что голые, или взаправду голые? Это ему уже неясно. У их кожи много оттенков, но он всех видит черно-белыми — непонятно, почему. Может, сама сцена требует унылого монохрома.