Олег Лукошин - Первое грехопадение

Ни один не знал условий тарифов при подключении. И наотрез отказывался читать их на стенде. Каждому нужно было объяснить всё устно. Причём не просто объяснить, а разжевать.

Но особенно поражало меня неумение (а точнее нежелание) человеческого сброда активировать экспресс-карты.

— Введите нам пожалуйста, — протягивали они карточку и им было похуй, что в магазине ещё куча народа, которому нужно что-то объяснять, что народ этот уже бесится от тесноты и злобы на весь мир (которую он, разумеется, выплеснет лишь на продавца), главное для них — урвать свой момент, получить свой кусочек идиотского счастья — и быстренько съебаться.

— На карточке написано, как вводить.

— Мы не умеем, — омерзительно улыбалась какая-нибудь безобразная баба, — помогите уж нам.

— Там нечего уметь. Всё проще простого.

— Ну молодой человек! — вот уже и визгливые нотки, вот уже и годами заученная неврастения. — Вы должны же помогать.

— Нет, не должен, — бормотал я едва слышно и начинал вводить карточку.

«Я ничего вам не должен, уроды! Отъебитесь от меня, я не хочу вас видеть, я не хочу вас слышать, я не хочу быть рядом с вами!»

Хозяином магазина был добродушный толстяк по имени Герман Станиславович. Лёгкий человек. Редкостное чмо. Такой тип людей убеждён в своей безусловной значимости. Они считают, что решают глобальные проблемы. Он приезжал в магазин два раза в неделю, хлестал у себя в кабинете пиво с такими же козлами, как он, которые подгоняли ему гнилой товарец, потом сматывался в кабак — и это называлось у него «работой». На все вопросы он смотрел с устрашающим оптимизмом. Потому что знал наверняка: все вопросы и проблемы будет решать не он, а такие добровольные рабы-долбоёбы, как я. Пару раз я пытался заговорить с ним о графике, о справедливом распределении зарплаты, упоминал о трудовом кодексе, но скользкий, как кусок говна, оптимист Герман умудрялся находить такие изворотливые манёвры от всех этих разговоров, что я лишь удивлённо раскрывал рот. Против этого гибкого центнера я был бессилен.

Не было дня, чтобы я не хотел уволиться.

«Но ведь уволиться — значит проявить слабость, — говорил я себе. Значит стать сродни всем этим беспомощным людям, которые Слабость сделали своей религией. А я не слаб, я силён. Я не они, я стойкий».

И я продолжал работать. Я держался дольше всех продавцов, когда-либо работавших в этом отстойнике — полтора года. Не один не выдерживал там больше трёх месяцев, а я терпел восемнадцать. Как последний идиот.

Но однажды я сорвался.

— Билайн на 5 единиц, — протягивал мне какой-то мужлан деньги.

Из продавцов в магазине присутствовал только я. Стояла очередная пора увольнений и больничных — единственным придурком, который не сделал ни того, ни другого, был, разумеется я. Вяло отбиваясь от наседающих человеческих волн, я пребывал в глубоко безразличном состоянии и даже не особо реагировал на выпады недовольства в свою сторону. И тут вдруг этот барбос.

Есть люди, которые не нравятся с первого взгляда. Не нравятся сильно и невыносимо. Этот не понравился мне настолько сильно, что меня затошнило. Мерзкая уёбищная физиономия, которая каждым своим движением просила кирпича или лома. Презрение и ненависть — вот что демонстрировало мне это быдло. Я почувствовал необыкновенный всплеск ярости.

— В кассу, — ответил я.

— А ты чё, не даёшь что ли? — пробуравил он меня своими маленькими глазками, пытаясь интонацией поместить в разряд касты отверженных.

— Карточки в кассе, — я ещё старался сдерживаться.

— Пиздец, бля! — выдавил он и, развернувшись, вразвалку, с лоховским понтом, направился к кассе.

«При чём тут пиздец? — смотрел я в его спину. — Порядок такой: карточки в кассе».

Однако я прекрасно понимал, что дело было не в его недовольстве условиями продажи, а в его личном презрении ко мне. Он почувствовал во мне глубинное непокорство, и оно его оскорбило. Будучи сам падалью, о которую вытирали ноги более крутые, чем он, он возымел вдруг желание сделать и из меня такую же падаль.

Я уже знал, что купив карточку, он не уйдёт.

— Загони-ка мне её, — вернулся он ко мне.

Я оформлял договор, попутно объясняя функции какого-то телефона.

— Там всё написано, — ответил я.

— Загони, бля, говорю тебе! — голос его был уже близок к крику. — Торгаш ёбаный!

Больше сдерживаться я не мог.

— Ты охуел что ли, мразь?! — посмотрел я в его глаза. — Гнусное человеческое отродье, рождённое проституткой и алкоголиком! Пошёл нахуй отсюда, тварь. Ненавижу тебя!

И он вдруг дрогнул — я явственно почувствовал это: он дрогнул. Он ожидал увидеть в моём лице очередную человеческую вошь, лишённую всяких представлений о достоинстве, а я вдруг выступил против него так яростно и отчаянно, что он растерялся. Пару секунд длилась в нём внутренняя борьба, но ярость, пылавшая в тот момент во мне, была такой огромной, что он не рискнул с ней бороться. Униженный, размазанный как плевок, он развернулся и вышел из магазина вон.

А я торжествовал! Люди испуганно смотрели на меня, но теперь я не прятал от них глаз. Я испепелял их своей ненавистью, которую скрывал в себе так долго.

— Что уставилась, пизда с ушами?! — заорал я на какую-то девку. — Что тебе от меня надо?! Гнойная ебливая сучка! Что, с нетерпением ждёшь ночи, чтобы тебя пустили по кругу четверо прыщавых подростков? Это и есть твоё представление о счастье?

— А тебе что от меня надо, мужик?! — накинулся я на усатого мужичка. — Почему в твоём взгляде столько скорби? Ты обо мне скорбишь? А почему ты не скорбишь о себе, человеческая гниль?!

— Почему ты так испугана, женщина? — подскочил я к непрерывно моргающей тётеньке. — Ради чего ты живёшь на этом свете, бесполезный кусок человеческого мяса?! Ты нашла в жизни любовь, встретила понимание? Ответь мне, ты встретила понимание?

Побелевшая тётенька что-то мычала.

— Не знаешь ты ни о каком понимании! Тебя все ненавидят, а в ответ и ты ненавидишь всех, потому что только взаимной ненавистью вы и можете питаться, мерзкие порождения природы!

Толпа смотрела на меня как на сумасшедшего. Они меня боялись.

— Но вы даже не представляете, — выжигал я их взглядом, — как я ненавижу вас! О, как же я вас ненавижу!!! Я готов уничтожать вас ежедневно, ежесекундно, чтобы вывести эту мерзкую человеческую породу с лица земли! Вы недостойны жизни, твари!!! Вы недостойны намёка на жизнь, потому что вы — ошибка!

Толпа быстро рассосалась. Люди уходили из магазина молча и старались не смотреть на меня. Вскоре я остался в помещении совершенно один.

Торжество в моей душе длилось ещё пару минут. А потом вдруг накатило раскаяние. Мне стало неимоверно стыдно за свой срыв, стыдно и безумно горько.