Алесь Кожедуб - Уха в Пицунде

Тойво будто получил тычок под дых. Замычал, заерзал. Литовец и латыш рядом с ним выросли на глазах, напыжились. Герои!

— В Эстонии и Латвии живет много русских, — пришел на помощь эстонцу Витас. — Лучше, если государство состоит из моноэтноса, как у нас. Один народ и одна вера.

— До войны в Литве жило много белорусов, — сказал я. — А Вильня наша историческая столица.

— В Литве живут литовцы, — отвернулся от меня Витас.

Между прочим, фамилия Витаса Баранаускас. Не знаю, как она переводится с литовского, но мне в ней чудится что-то знакомое. Интересно, с каких времен пасутся бараны на литовских холмах? Возможно, с самых санскритских.

— А по-простому на виленских улицах еще говорят, — сказал я. — И виленские анекдоты рассказывают. Не хуже, чем про москалей и сало.

Мне никто не ответил.

Олекса Михайлович всхрапнул и проснулся.

— Выходим? — полез он к двери.

— Сидите, сидите! — схватили его за руки Витас и Тойво.

РАФ повернул с шоссе на лесную, хорошо укатанную дорогу.

— Подъезжаем! — торжественно объявил Витас. — Этот небольшой завод литовское правительство передало в полное владение товарищу Юзасу. Хозяину, о котором я вам рассказывал.

Хозяин уже шел к нам, гостеприимно раскинув руки. Ждут, всюду нас на литовской земле ждут. Витас, Юзас, Аста… Нет, Аста только разносит чашечки с кофе.

Юзас по-русски говорил чуть лучше Витаса. Всю жизнь, по его словам, просидел в лесу — а говорит лучше.

— Про лесных братьев слышали? — смотрел на нас хитрыми глазами Юзас. — Пришли Советы — я в лес, вместе с отцом и братьями. Потом русских прогнали немцы — а мы все равно в лесу. Наша семья богатая, много земли имела — поля, леса, болота. Зачем нам идти к русским или немцам? Сидели в лесу, собирали мед. Тогда я и сделал свой бальзам. Медовый бальзам, больше такого нигде нет. Мед, спирт, травы — что еще надо для хорошего бальзама?

— У нас горилка с перцем! — сказал почти трезвый Олекса Михайлович. — О це штука! Первач таксамо девяносто градусов. Горит синим полымем и с ног валит, шоб я сказывся!..

— Миколюкас, налей! — крикнул в глубину помещения Юзас.

Зашаркали сапоги, показался Миколюкас. Невысокий, сутулый, в мятых штанах и рубашке, в надвинутой на глаза шапке Миколюкас показался хлевным дедком вроде домовика. Не обращая внимания на гостей, он взял большую кружку литра на два, подошел к одному из чанов, нацедил из краника густую жидкость.

— Посуду гостям, — подсказал Юзас.

Миколюкас прошаркал в темный угол, вернулся с пятью кружками поменьше, раздал каждому из нас.

— О це гарно! — расправил плечи Олекса Михайлович.

— Вы будете пробовать бальзам, а я рассказывать, — поднял свою кружку Юзас. — Кончилась война, пришли русские. Кто здесь лесные братья? Вот эти. А я уже один из семьи остался. Отец умер, братья уехали в Америку, а я сказал: «Куда мне со своей земли? Только в могилу». Русские говорят: «Сажаем тебя, Юзас, в тюрьму».

— Восемь лет наш хозяин отсидел, — вмешался Витас. — И до конца своих дней сидел бы, если бы не бальзам.

— Кто знает секрет бальзама, кроме меня? — кивнул Юзас. — Никто. Я русским говорю: «Отдадите мне мой завод, сделаю литовский бальзам».

— Зачем русским литовский бальзам? — посмотрел я в свою кружку. — Им и водки хватает.

После водки, которой нас весь день поил Витас, бальзам казался чересчур сладким, и пить его можно было лишь маленькими глотками. Я пытался различить в медовом солоде аромат трав, но сделать это не удавалось.

— Горилка с перцем лучше, — чокнулся со мной Олекса Михайлович.

Главные редакторы напряглись и отодвинулись от меня с Олексой Михайловичем на два шага. Но это уже было не важно. Бальзам в самом деле был крепок. Очень крепок.

— Беда, что у нас начальники русские, — улыбнулся детям-славянам Юзас. — Говорят по-литовски, а сами русские. Но меня они из тюрьмы выпустили и отдали завод. Делаю бальзамы для начальников и высоких гостей.

— В магазине этого бальзама нет, — объяснил Витас эстонскому и латышскому коллегам. — Даже в магазине ЦК партии.

— Почему? — Я сделал шаг к Витасу, потому что бальзам развязал не только язык, но и ноги.

— Коммунисты у меня тоже спрашивают — почему? — подлил мне из своей кружки Юзас. — А я им говорю: нет посуды. Сделайте бутылку, которая будет достойна моего бальзама, запущу промышленное производство. Но нет бутылки.

Они все засмеялись: Юзас, Витас, Имант и Тойво. Не поняли юмора я, Олекса Михайлович и Миколюкас. Я — ибо туп. Олекса Михайлович стоя спал. Миколюкас ждал приказа хозяина.

— Миколюкас, налей, — не переставая смеяться, бросил Юзас.

Миколюкас подошел к каждому из гостей, булькнул. Начал он с Олексы Михайловича, второму налил мне, дальше по кругу.

— Чуд-десный бальзам! — сказал я. — Лучше риж-жского.

Я полностью контролировал ситуацию, прекрасно понимая, что можно говорить, чего нельзя. Подводил лишь язык, который шевелился во рту не так, как надо. Точнее, не хотел шевелиться. Я мысленно отдал ему приказ: «Отставить заплетаться!» И сделал еще один глоток.

Вообще-то с литовцами мне уже приходилось выпивать не раз и не два на самом разном уровне. Из всех прибалтов они как никто старались напоить русского брата. Однажды литовские хозяева привезли нас, троих гостей, на лесное озеро. Чистую воду со всех сторон сжимали сосны и дубы. Стежка, по которой мы шли к озеру, незаметно превратилась в мостки, ведущие на середину озера к бане. Мостки были предусмотрительно огорожены перилами. Кажется, никому не надо говорить о старательности, заботливости и умелости литовского мастера. Если уж он сделал мостки к бане на озере, то не забыл и о перилах. Главное для литовского мастера — целесообразность. Гостя ведут в баню или из бани, и в озеро он должен упасть не до парилки, не после окончания процесса, а в свое время. Мы успешно прошли к бане, кое-кому пришлось и ухватиться за гладкие, удобные перила, скинули штаны и рубашки, но остались в трусах, потому что с нами были жены хозяев.

— Нет-нет-нет! — закричали хозяева. — В наших саунах только голышом!

Кто снял трусы, как я, например, кто остался в длинных семейных, не отважившись продемонстрировать свои мужские достоинства, — и полезли в парилку. А там уже людей как в тыкве семечек. Худые, толстые, мужчины, женщины, — и ни одной молодой девушки. Отвисали животы и груди, заливались потом морщины и складки, сбивались в паклю волосы, а девушки ни одной. Смотрел я, смотрел, пошел и бросился в холодное озеро.

Но я не о сауне.

Выпивая с гостеприимными хозяевами, я всегда ощущал жадные взгляды: ну когда, когда окосеешь, дорогой? Отчего не падаешь лицом в салатницу, не лезешь под стол и не бьешь посуду? Гей, славяне!