Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

— Школа находится в восточном округе, это недалеко от меня. Хочешь, после войны я заеду туда и поблагодарю их, — говорю я, чтобы сделать Фиксе приятное.

— Мы вместе заедем. Мы вместе заедем в эту школу. Нам обязательно надо заехать, видишь, они вспомнили о нас, собрали деньги, прислали гуманитарку. Зачем? Кто мы им? Жалко, Барабана нет. Зря я его гонял, там, на сопке, кричал на него. И ты его тоже зря гонял, — говорит он Аркаше. — Зачем ты его бил, а? Он же пацан ещё совсем был! Зачем ты его бил, а?

Аркаша не отвечает. Мы молчим. Фикса плачет.

Я складываю открытку пополам и засовываю её во внутренний карман. Сейчас я и вправду верю в то, что заеду в эту школу после войны.

После сладостей в батальоне начинается дристуха. Наши желудки отвыкли от нормальной пищи, и нас несет с удвоенной силой. Смотровые ямы гаража завалены до самого верха, над ними тучами кружат мухи.

Олег объясняет такой разгул дристни реакцией организма — смертельная опасность миновала, мы расслабились, начались болезни.

— То ли ещё будет дома, — говорит он, — вот увидите, мы вернемся с войны дряхлыми развалинами с полным набором болезней.

Мне кажется, причина в другом. Батальон зажат на маленьком пространстве и на наши котелки садятся те же самые мухи, что кружат над ямами.

Мы сидим на корточках в мясном цехе, это единственное незагаженное место, где еще можно пристроится. Мы можем провести так полдня, надевать штаны нет никакого смысла, дизентерия — такая штука, когда по-большому хочется постоянно. Иногда ты ничего не можешь из себя выдавить, а иногда тебя несет кровью на семь метров против ветра.

— Ложные позывы, — говорит Мутный, — один из симптомов острой инфекционной дизентерии.

Он листает медицинскую энциклопедию, которую нашел еще в Грозном и таскал по всей Чечне, определяя у нас симптомы то брюшного тифа, то сибирской язвы, то чумы или холеры. Теперь энциклопедии пришел конец, она сделана из мягкой газетной бумаги и за два дня от неё остался лишь переплет. Дизентерия — последняя болезнь, которую выдалось диагностировать на своем веку этому доброму медицинскому справочнику.

— А помните, как нас в полку заставляли гадить на бумажку? — лыбится Гарик.

— Точно, было такое, — смеется Олег.

Перед отправкой в Чечню полк два раза в неделю строем уходил за казармы и там поротно оголял зады, подложив под себя клочок бумажки. Между шеренгами ходила молодая симпатичная женщина — медик, а нас заставляли испражняться у неё на глазах и протягивать ей свои экскременты на предмет дизентерии. Мясо должно отправляться на убой здоровым, и никого не волновало, стыдно нам или нет. О каком романтическом отношении к женщинам может идти речь после этого? Убили в нас всю романтику, размазали кирзачами по плацу…

Впрочем, сейчас такой заботы о нас никто не проявляет. Нам лишь раздают какие-то желтые таблетки — по одной на троих. Мы едим их по очереди. Толку от такого лечения ноль.

— Внимание, крупный калибр! Всем в укрытие! — говорит Фикса, и выдает оглушающую очередь. Аркаша отвечает ему калибром поменьше, Мутный бьет одиночными.

Всех переплевывает Пинча. Он долго тужится, и наконец издает такой звук, что в окрестных окнах повылетали бы стекла, будь они целыми.

— Тактическое ядерное с обедненным ураном, — лыбится он, — Пять тонн в тротиловом эквиваленте.

Ночами батальон оглашается утробным урчанием и стонами. Часовые гадят прямо с крыш, бегать вниз — верх по двадцать раз за ночь слишком утомительно. Ночное небо помимо крупных звезд расцвечивается белыми солдатскими задницами. Ходить под крышами становится опасно.

У меня возобновляются кровотечения, кальсоны постоянно покрыты коркой крови. Впрочем, кровотечения у нас у всех. Прямая кишка набухает и вываливается из задницы на несколько сантиметров. Штаны спустил, полжопы наружу и сидишь как аленький цветочек, округу озаряешь. Пока все свои кишки подотрешь, рулон бумаги изведешь. Да и где её взять, бумагу-то? Мы обдираем со стен каптерок оставшиеся куски обоев и шкрябаем по заднице заскорузлым клейстером. Кишки от этого еще больше портятся, кровь из штанов стаканами вычерпывать можно.

— Вот наградил нас Господь, — говорит Аркаша, — у всего батальона в заднице цветки распустились! Через что воюем, там и награждают…

— Ох-ох… И за что ж нам такое, — стонет Пиноккио.

В административном здании я нахожу рулон бумажных полотенец и прячу его в куче мусора. Пользуюсь им только когда никого нет рядом. Все равно на взвод такого рулона — каждому на полраза, а так на полдня я обеспечен.

В целях борьбы с дизентерией комбат вводит наряд по мытью котелков. Теперь после каждого приема пищи дежурный обязан отмыть котлы всего взвода.

Воды в батальоне нет и мы моем котелки в тех же бетонных быках, где и стираем портянки. Хлопья мыла и жира плавают в воде вместе с мотылем, и нам приходиться отгонять живность руками, чтобы набрать полкотелка мутной зеленой жижи.

Воровство воды возобновляется. У нас в этом плане стратегически выгодная позиция — как только АРС въезжает в ворота, мы перекрываем ему дорогу и не отпускаем, пока не наполним все имеющие у нас емкости. Аркаша с Фиксой раздобыли где-то ванну, и мы ходим за водой с ванной. Зампотыл грозится нас расстрелять, но все равно каждое утро мы выходим на грабеж.

Около быков приходится выставить караул. Один раз дело доходит до драки.

Нас поднимают по тревоге — под Мескер-Юртом расстреляли “уазик” с ментами. Мы выезжаем на двух бэтэрах — взвод пехоты и три наших расчета.

Первая машина поднимает огромные тучи пыли; она скрипит на зубах, набивается в нос, серым инеем пушистит ресницы. Ни вздохнуть, ни глаза открыть. Мы закрываем лица косынками, но они не помогают, дышать все равно невозможно. Сволочная природа — зимой непролазная грязь, летом эта чертова пыль, которая во время дождя опять же превращается в тесто.

“Уазик” стоит на дороге посреди поля, от него почти ничего не осталось. Машина прострелена, как дуршлаг, один бок сильно разворочен, из него торчит покорёженный металл, я мельком успеваю заметить торчащие из свернутого штопором железа ноги в берцах, ещё какое-то мясо. Отхожу в сторонку. Не хочется мне на это смотреть.

В машине были четверо. Пинча говорит, что теперь из них и полчеловека не соберешь. Сюда уже приехала местная милиция, нам делать ничего не приходится, мы лишь охраняем опрегруппу. Через пару часов снимаемся.

Вечером нам вновь приказывают выдвигатся под Мескер-Юрт. Там зажали банду — ту самую, которая расстреляла “Уазик”.

Хватаем АГСы и несемся к бэтэрам. Я никак не могу установить свой на броню; руки не слушаются, тело стало ватным и пустым, я пытаюсь нащупать гайки, смотрю на них и не вижу. Страх заполняет меня постепенно, он поднимается снизу холодной волной и внутри появляется ощущение ноющей пустоты. Этот страх холодный и тягучий, и никак не проходит. Сегодня под Мескр-Юртом меня убьют.