Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

— Я знаю, — отвечает Старый. — Я найду того, кто убил его.

— Мы узнаем это, Старый. Я обещаю тебе.

— Не надо. Я сам. Это мое дело, понимаешь? Мое. Если я не найду его, тогда и смерть Шепеля, и смерть Игоря, и Вазелина и Очкастого взводного — их смерти перестанут иметь всякое значение, понимаешь? Получится, что они умерли просто так, ни за что, понимаешь? Их можно было бы точно так же безнаказанно убить по пьяни, и никто не будет нести за это никакой ответственности. Если я не найду его, все эти смерти окажутся каким-то страшным преступлением, понимаешь? Простым убийством. Ты понимаешь меня?

Он говорит абсолютно спокойно, лицо его ничуть не меняется и сохраняет все то же выражение благодушия, как если бы он по-прежнему рассказывал о котлетах на завтрак, но я знаю, что это не просто слова. Он найдет и убьет этого человека.

Ценность человеческой жизни в нашем понимании не абсолютна, и жизнь Шепеля для нас намного ценнее жизни пьяного обозника. Почему тот должен жить, если Шепель умер? Почему этот человек, не испытавший на своей шкуре всех тех ужасов, через которые прошел Шепель, смог вот так вот просто, по пьяни, взять и убить его, а сам при этом остаться в живых?

Это несправедливо.

Выстрелить в спину подонку офицеру в наших глазах отнюдь не подлость, а обычное возмездие. Мерзавцы не должны жить, когда умирают настоящие люди. Для нас не существует никакого другого наказания кроме смерти, потому что все иное — жизнь.

— Хорошо, Старый. Мы не тронем его.

— Вы с Абдурахмановной? — спрашивает Старый.

— Да.

— Раненных много?

— У нас больше нет раненных, Старый, — говорю я. — Только больные. Война заканчивается.

— Жаль, — говорит Старый. — Жаль. Так домой хочется.

— Мы не бросим тебя, Старый. Ты поедешь вместе с нами. Если понадобится, мы разнесем эту долбанную Ханкалу в щепки…

Старый устало машет рукой. Он сильно сдал за это время. Может, это смерть Шепеля надломила его, а может, он просто устал.

— Пошли они все к черту, — говорит он. — Это уже не важно. Главное, что мы остались живы. А, плевать… В конце концов, несколько лет за решеткой, это несколько лет жизни, верно?

— Тебе могут дать семь лет за пьяный дебош с применением оружия.

— А, плевать… Это уже не имеет никакого значения.

Мы выкуриваем ещё по одной. Фикса просовывает в окошко несколько пачек сигарет. Мы уходим.

Мотолыга уже ждет. На броне стоит Абдурахмановна

Колонна въезжает в Калиновскую. Война для нас кончилась — из Калиновской нас будут увольнять.

Начинается дождь.

Бэтэры шелестят шинами по мокрому асфальту, из-под колес в облаке дождевой пыли поднимается радуга.

Я открываю люк и подставляю дождю лицо.

Крупные капли летят ровно и прямо. Над горизонтом висит тяжелое солнце, под его лучами колонна отбрасывает длинные розовые тени.

Ну вот и все. Вот и мир. Этот солнечный теплый день — последний день войны.

Шепель умер. Умерли Игорь, Харитон, очкастый взводный, Пашка, Вазелин, Муха, Яковлев, Кисель, Саня, Колян, Андрюха…

Многие, очень многие…

Неизвестно еще, что будет со Старым.

Я вспоминаю всех своих товарищей, вспоминаю их лица, их имена.

Здорово мужики… Вот, наконец и мир, мы ведь так ждали его, помните? Мы ведь так ждали этого дня… Как же я теперь без вас, мужики? Ведь вы же братья мои, войной подаренные братья. Мы будем вместе всегда…

Я стою по пояс в люке. Крупные капли текут по моим щеками и смешиваются со слезами. Я плачу.

Здорово, Кисель! Здорово, Вовка! Здорово, Шепель!

Здравствуй, Игорь.

Здорово, мужики!

Я закрываю глаза и плачу.

На взлетке никого нет. Идет теплый дождь.

Дверца кабины хлопнула. По гравию захрустели шаги водилы.

— Вылезайте, — откидывает он задний борт, — приехали.

Нас в кузове пятеро. Я, Андрюха Жих по кличке Тренчик, Осипов, Рыжий и маленький еврей Витька Зеликман. Мы пригрелись в темноте брезента и вылезать нам не хочется.

— Ну чего расселись, пидоры! — орет водила. — Я что ль выкидывать вас буду? К машине!

Мы подчиняемся. Я выпрыгиваю первый.

Наш грузовик стоит на средних размеров плацу. Все, как обычно — трибуна, казармы по периметру, столовая. Несколько чахлых деревьев. Под козырьком подъезда курят несколько дембелей, разглядывают нас. И жара.

Вокруг плаца работают солдаты в болотного цвета гимнастерках и широченных галифе. Такую форму носили наши деды во времена второй мировой. Солдат много, совковыми лопатами они раскидывают гравий. В их лицах — покорность и отупение. Пыль поднимается стеной и оседает на их босых ногах. У некоторых между пальцев сочится расчесанная экзема, комочки крови стекают по пыльным ногам и свертываются на камнях. Но никто не отвлекается от работы, все копают. Слышен только шорох гравия. Солдаты работают покорно, словно военнопленные в концлагере.

Мы стоим посреди плаца и на нашу новую форму и блестящие сапоги оседает пыль. Я замечаю это краем глаза и думаю, что теперь мои сапоги всегда будут серыми.

Почему они босиком, а? — спрашивает Рыжий. — Мужики, почему они босиком?

Блин, куда мы попали, — шепчет Зеликман. — Это армия?

У Витьки Зеликмана близорукие глаза; больше всего он похож на маленькую забитую лошадку. Мы все боимся избиений, но образованный начитанный Зюзик переносит тумаки особенно тяжело, за полгода учебки он так и не смог приучить себя к боли, не смог привыкнуть, что он — дерьмо бессловесное, чмо, тварь поганая. А ведь здесь нас будут избивать безбожно, дедовщина в этом полку просто махровая, это видно сразу. Там, за хребтом, происходит что-то страшное и здесь на солдат никто не обращает внимания.

— А чего ты хотел, это же не учебка, а линейная часть, — отвечает ему Жих. Он озирается по сторонам и ему тоже не по себе.

Жих — маленький смешной солдат полутора метров ростом, утонувший в кителе до колен. Любая форма ему велика по меньшей мере на три размера. В учебке его окрестили Тренчиком, и это прозвище ему идеально подходит. Тренчик — это такое маленькое кожаное кольцо, куда вставляется свободный конец солдатского ремня, чтоб не болтался. Тренчик самый прожорливый солдат в нашей роте — жрать он может двадцать четыре часа в сутки. И столько же он может спать. Иногда он совмещает эти занятия. Но куда девается все, что он съедает, для нас загадка — Тренчик по-прежнему остается маленьким и тощим, как вобла. У него смуглая кожа и огромные губы-вареники, которыми он может за раз зачерпнуть полбанки сгущенки. Они придают его краснодарскому говору особую мягкость, и у него получается «учшэбка».

Здесь, наверное, чшэлюсти так и трешат, — шамкает он.

К нам подходит какой-то капитан.