Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

И все же сны мне почему-то не снятся. Зюзику тоже, я спрашивал.

В Моздок начинается повальное нашествие матерей. Они ищут своих пропавших сыновей и прежде чем отправиться пешком по Чечне с фотокарточкой в руках, им приходится осмотреть горы трупов в рефрижераторах на станции и тела в палатках. Оттуда постоянно слышны стоны и крики, женщины выходят из этих палаток постаревшими сразу на десять лет и первое время не могут говорить.

Один раз я видел такой осмотр. Нестарая еще женщина интеллигентного вида — скорее всего, учительница — в сером плаще и с повязанной черным платком головой стояла около палатки, а ей выносили тела. Я помню, как вынесли очередного погибшего, от которого не осталось ничего, кроме левой ноги — он согрел в танке и от него остались только кости и приставленная к этим костям левая нога в сапоге — и как медбрат снял с этой ноги сапог, чтобы женщина сумела опознать сына по фалангам пальцев и как из этого сапога вытекла коричневая осклизлая ступня…

В этих палатках нет умных и красивых. Всех умных и красивых от войны отмазали богатенькие папаши, а в Грозном умирают обычные деревенские парни, у которых не было денег откупиться. В этих палатках горами свалены дети рабочих, учителей, крестьян, простых служащих, словом всех тех, кто не сумел откупиться от армии, кого государство разорило своими грабительскими реформами, а потом бросило подыхать. В этих палатках — дети тех, кто не сумел дать на лапу кому нужно или считал, что военная служба — это долг и обязанность каждого мужчины.

Правда и благородство больше не добродетель в нашем мире, за них убивают первыми.

Палатки ростовской лаборатории стоят здесь же, на взлетке, и солдаты из морга на носилках таскают туда вспоротые обнаженные тела. Они их даже не прикрывают одеялами и несут прямо так, голышом, и мертвые руки разваливаются в разные стороны и колышутся в такт шагам, а из вырванных боков и животов на траву капает загустевшая кровь. Иногда труп несут втроем, по частям — двое туловище, а еще один — руку или ногу.

Убитых ни от кого не скрывают и строители и солдаты на поле провожают их ошалевшими глазами. Им уже никто не говорит про булочки в Беслане и теперь они знают, что их ждет.

По крайней мере, это честно.

Недавно и мы также сидели в непромятых шинелях на этом поле и смотрели на трупы. Недавно? Это было тысячу лет тому назад.

Зюзика кладут в госпиталь. Боксер сломал ему палец, когда бил табуреткой.

Говорят, что в госпитале дедовщина тоже будь здоров, но по крайней мере, там нет Тимохи с Боксером. А раз так, то дедовщина, по моим представлениям, там должна быть вполне умеренная.

Зюзик появляется в полку через четыре дня. Он ловит меня около столовой во время ужина, свистит от калитки летчиков и машет мне рукой.

Я подхожу.

— Я за тобой, — говорит Зюзик. За эти дни он изрядно поправился и его вытянутое сухое лицо приобрело округлость, появились щечки.

— Пошли со мной в госпиталь, там просто обалденно, — продолжает он. — Там все нормальные парни, никто никого не бьет. Пошли сейчас, а?

— А ужин? — спрашиваю я его.

— Да какой тут ужин! Ты ещё ужина не видел. Пошли, мы там тебя накормим!

Меня слегка задевает это «мы». Раньше «мы» — это были я и он, когда нас метелили на полу в коридоре. Теперь — «мы тебя накормим». Но я, конечно же, соглашаюсь.

Мы шагаем с Зюзиком по степи, он рассказывает мне про белые подушки, про жрачку до отвала, про сон на чистых простынях и про каждодневный горячий душ неограниченный по времени, и мне кажется, что он ведет меня в сказку.

Меня немножко трясет, мне кажется, что начинается новый отрезок в моей жизни и теперь все будет хорошо. А вдруг мне удастся задержаться в этом госпитале? Вдруг мне удастся остаться там насовсем?

Госпиталь расположен на окраине Моздока. Знакомой дорогой мы проходим через степь, перебегаем трассу и, миновав Кирзач, оказываемся у двух дутых полевых боксов.

Первым делом Зюзик отправляет меня в душ. Я моюсь с непередаваемым удовольствием, я уже почти забыл, что на свете существует такое благо — горячая вода. Тем временем Зюзик притаскивает жратву. Картошка с котлетами и горсть сухофруктов.

Вокруг меня сидят несколько человек. Они расспрашивают, как там в полку. Я рассказываю им про взлетку, про трупы, про разведку.

Комар тоже здесь, это высокий смуглый парень. Зюзик знакомит меня с ним. У Комара отбита пятка — он сидел на броне, когда их бэтэр обстреляли из крупнокалиберного пулемета, и ему осушило ноги. Теперь правая пятка у него все время гниет. Врачи сделали ему разрез и вставили в ногу резиновую трубку, чтобы отвести гной, теперь за Комаром постоянно тянется тонкий белесый след.

— Ну как там, в полку? — спрашивает меня Комар.

— Нормально, — говорю я.

Он угощает сигаретами, мы закуриваем.

— Я там бушлаты вешал, в каптерке. Ну… В общем, письмо твое нашел.

— А, — говорит он, выпуская струю дыма, — Читал?

— Читал.

— Классная девчонка, да? Тут все плачут, когда я читаю.

— Жена?

— Да так… Вернусь, женюсь, наверное.

Вечером все собираются за телевизором. Показывают какое-то кино. Я не смотрю. Мне достаточно того, что я нахожусь в покое, среди чистых простыней и рядом с душем. Я блаженствую.

— Интересно, а в других госпиталях также? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит один парнишка с перевязанной рукой, — так только здесь. Когда я лежал во Владике, нас там мудохали по-черному. Там полный беспредел, как в полку. А здесь здорово. Я здесь уже два месяца…

Эти люди кажутся мне почти что полубогами. Подумать только, два месяца без издевательств! Я смотрю на них с завистью. Мне так хочется остаться здесь, мне так хочется стать одним из них и жить в этом эдеме! Господи, да я бы все делал, я бы мыл посуду, таскал бы дрова и чистил бы парашу, лишь бы задержаться здесь хотя бы на месяцочек! О комиссовании я даже и не мечтаю, хотя они говорят об этом так просто, словно об ужине.

Я прошу Зюзика поговорить с врачами насчет меня. Может быть, мне тоже удастся прибиться. Ведь не выписывают же они парней, стараются задержать их здесь как можно больше и по возможности комиссуют. Врачи заботятся о нас больше, чем командиры и прячут нас от этой войны, как только могут. Они ведь понимают, что выписать из госпиталя, значит — направить прямиком в Чечню. Здоровые погибают, больные — живут.

— Я поговорю насчет тебя, — обещает Зюзик, — я обязательно поговорю.

В госпитале меня не оставляют. Мне даже не разрешают переночевать. Ровно в десять вечера молодая медсестра провожает меня до калитки и закрывает за мной ворота. Я стою на улице и смотрю, как она вешает замок. Мне не хочется уходить. Во всяком случае, сегодня я в полк точно не вернусь.