Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

Похоронная процессия чёрной змеёй ползла по городу. Гроб несли широкоплечие могильщики с мрачными, как у надгробных скульптур, лицами. Люди толпились по обе стороны дороги, провожая депутата в последний путь. «Кого нельзя запугать, надо купить. Кого нельзя купить — надо запугать», — любил повторять Антонов. Так что при жизни о нём, как о покойнике, или говорили хорошо, или молчали. Зато теперь проклятия вместе с алыми гвоздиками сыпались на обтянутый чёрным драпом гроб. Ему припомнили и юных любовниц, и убийства конкурентов, и просроченные продукты, которыми он заполнил город. Старухи, складывая губы трубочкой, плевали вслед, а мужики, звеня стаканами, пили за здоровье убийцы. И только семенившая за гробом Петровна, свесившая голову, как увядшая траурная гвоздика, заламывая руки, плакала: «Хозяин-то, хозяин!»

— Тоже мне, нашлись «хозяева», — сплёвывал сантехник Коля, приходивший к Антоновым чинить трубы. — Дворяне, едрёна мать!

Но Петровна, покрываясь пятнами от обиды, теребила позолоченный крестик, подаренный женой Антонова.

— Конечно, хозяева, благодетели, приютили, дали работу.

А Коля, отбросив ключ, горячился:

— Да он из-под прилавка только вчера вылез, а жена в совхозе бухгалтершей была, кур мороженых тырила, — бубнил он, понизив голос, словно боялся, что его услышат. — А ты их — хозяева! Да я в одну школу с ними ходил, одну азбуку учил, а теперь они — хозяева, а я — холоп?

Но женщина, качая головой, уходила на кухню и, не найдя другого занятия, перемывала чистые тарелки, что-то бубня под шум воды. «Хозяева», — повторял сантехник, зло гремя инструментами.

Выживший из ума Начальник бежал за гробом, пытаясь заглянуть в лицо мертвецу. Его карманы были набиты конфетами и яблоками, которые дарили родственники Антонова, чтобы, приголубив юродивого, который когда-то был начальником милиции, задобрить Бога, отмолив грехи убитого. Супруга депутата пряталась от бесконечных измен мужа в церкви, выстроенной на окраине из обычного серого кирпича, которым клали дома. Она жертвовала на храм и смиренно посещала службы, подпевая хору. И теперь шла рядом с городским батюшкой, строгая и прямая, как палка.

Саам смотрел на траурное шествие из окна кафе.

— Не наш стиль, — продолжил он прерванный разговор. — Да и зачем он нам мёртвый?

Пичугин ёрзал на стуле, чувствуя себя, как на допросе:

— Может, кто пришлый?

Саам не отвечал, угрюмо теребя скатерть.

— У вас же весь город в руках! Все точки, притоны, группировки. Кошка мышку не съест без вашего ведома!

Саам хмыкнул, снова промолчав.

— А зачем к гаражу приехали? Кто вам позвонил? Что сказал?

— Никогда тебе не стать майором, капитан. — деланно зевнул Саам, давая понять, что разговор окончен.

Глядя в спину уходящему следователю, Саам вспомнил, как он крутился вокруг Северины, уговаривая её рассказать всё, что знала. Пичугин караулил её у ворот детдома, ловил на дискотеке, таскался следом, как увязавшийся пёс.

— Ты ведь всё время была с ними, они тебя убьют, — пугал он девушку. — А если всё расскажешь, мы возьмём тебя под защиту.

— Я ничего не видела, ничего не знаю. — упрямо твердила Северина, наматывая локон на палец.

Следователь заходил с другой стороны:

— Пойдёшь как соучастница! В колонии для несовершеннолетних таких красоток очень любят.

Северина молчала, хлопая ресницами, будто не понимала, о чём речь.

— Девочка, — сдавался Пичугин, — ты же такая молоденькая, что же ты делаешь.

— Я ничего не делаю, — словно дятел, долбила Северина, и капитан утирал со лба пот.

Как-то он принёс ей плюшевую игрушку и, краснея от нелепости подарка, всё же вытащил его из сумки. Девушка прижала мишку к груди, как родного, и никогда с ним не расставалась. Следователь часто встречал её в городе с ним в обнимку, и ему хотелось взять её на руки, как эту игрушку.

А когда Северину арестовали у школы, где она продавала героин, игрушку выпотрошили и нашли пакетики с белым порошком. Северину отвели в камеру, а вывернутого наизнанку мишку выбросили в мусорный бак, из которого он выглядывал, как подкидыш.

В камере Северина свернулась на узкой лавке и тут же заснула под капель ржавого умывальника, но полицейская тётка с жёсткими, как щётка, волосами разбудила её, заставив отвечать на вопросы. Вкрадчивым голосом она выспрашивала про друзей, наркотики и жизнь в детском доме, но выходило фальшиво, и девушка кривилась, отмалчиваясь или отвечая невпопад.

— Тебе нравится в детском доме? — глупо спросила тётка и зарделась.

Северина демонстративно отвернулась к стене.

— А кто дал наркотики?

— Нашла на улице.

— Ты плохо кончишь, — зло сверкнула глазами тётка, выходя из камеры.

В прокуренном кабинете собрались опера, тусклая лампочка устало щурилась, едва освещая их уставшие, сонные лица.

— Если бы она стояла у школы, где мои учатся, я б её своими руками, — сложив руки на горле, показал долговязый.

— С неё что взять, — отмахнулся другой. — Сам знаешь, для кого она торгует.

— Мы их, туда-сюда, ловим, а прокуратура выпускает, — перебив его, разрезал воздух ладонью толстяк.

— Давай поменяемся местами, — хохотнул долговязый. — Пусть прокуратура ловит, а мы будем выпускать.

Все трое замолчали, уставившись в пол. Выкурив сигарету, толстяк спустился в изолятор.

— Наркотики, туда-сюда, бандиты, — чесал он затылок. — А тебе всего четырнадцать. Что же дальше?

Северина лежала, не шелохнувшись. Опер со всей силы тряхнул её, так что девушка свалилась с лавки.

— Ну, ты выбирай, малышка, — почувствовав, что не рассчитал силу, он помог ей подняться, — либо, туда-сюда, в тюрьму, либо всё рассказываешь, — вытащив из папки протокол, он приготовился писать.

— Я не малышка, — оттолкнула его Северина, потирая ушибленное колено.

— Кто тебе дал наркотики?

— Нашла на улице.

— А что делала у школы?

— Ждала подружку.

Опер сплюнул, растерев плевок ботинком. Одной рукой он заполнял протокол, положив его на колени, а второй чесал затылок, не понимая, зачем выковыривает показания, как грязь из-под ногтей, если на бумаге они будут отличаться от услышанного, как «вор» и «ров».

— Кто тебе дал наркотики?

Северина молчала.

Однажды опер, обходя с проверкой притоны, столкнулся с Могилой. Оседлав стул, бандит жевал тишину, уставившись толстяку в переносицу, и у полицейского насквозь вымокла рубашка. Кивнув своим охранникам, Могила поднялся и, протиснувшись мимо прижавшегося к стене опера, почувствовавшего на животе холод спрятанного под курткой пистолета, вышел из квартиры. С тех пор, услышав его имя, полицейский чувствовал холод на животе, будто к нему приставляли дуло пистолета, и страх лез ему за воротник.