Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

Лютый вспомнил подростка, ночевавшего в его подъезде. Лютый тогда был в отпуске, который уже много лет проводил у телевизора, считая дни до выхода на службу.

По привычке он проснулся ни свет ни заря, опережая звонок будильника, но идти было некуда, и Савелий валялся в постели, прислушиваясь к шуму на улице. В гомоне, доносившемся со двора, он узнал визгливые нотки жены, требовавшей вызвать полицию, и, выглянув в окно, разглядел собравшихся соседей.

Натянув брюки, Лютый вышел на лестничную клетку. Споры были слышны и здесь.

— Лежит в проходе, так что пройти невозможно!

— Приходится переступать!

— Давно пора поставить замок, а то все наркоманы у нас собираются. Притон из подъезда устроили!

Кто-то крикнул, что участковый будет с минуты на минуту, и люди стали расходиться. Хлопнула входная дверь, бормоча проклятья, старуха со второго этажа поднималась по лестнице, тяжело дыша.

— Сейчас заберут голубчика! — торжествующе сказала она соседке, высунувшей нос из-за двери.

— Житья от них нет, — покачала та головой, поправляя сбившийся вдовий платок. — Скорей бы поумирали.

Свесившись через перила, Лютый увидел свернувшегося на полу подростка и, перепрыгивая через две ступеньки, сбежал вниз. Парень лежал с открытыми глазами, уставившись в одну точку, и его застывшее, сведённое судорогой лицо напоминало театральную маску. Лютый похлопал его по щекам, попробовал поднять, и наркоман, вцепившись ему в плечо, послушно встал.

Удивляясь собственной решительности, Лютый втащил парня в квартиру, закрыв дверь на все замки. Жена была на работе, дочь ушла в школу, и до самого вечера он был предоставлен самому себе.

Лютый положил парнишку на кровать, раздел его, бросив грязную одежду в стиральную машинку. От его волос несло ацетоном, лицо было землистого цвета, а глаза застыли, словно стеклянные, и Лютый хотел вызвать «скорую», но не успел снять трубку, как парень, подволакивая ногу, вышел на кухню.

— Т-т-тебя как зовут? — спросил Лютый, взяв его за подбородок.

— К-к-костя, — передразнив его, ответил парень.

Не обидевшись, Лютый протянул ему чашку с водой.

— Родители зн-а-ают, что ты «н-нюхаешь»?

— Они умерли.

Костя приподнял крышку сковородки и, свернув пригоревшую яичницу трубочкой, засунул в рот.

— В п-п-приюте ж-живёшь?

— Нет, на улице. В приют меня не взяли: мне уже скоро восемнадцать.

Лютый удивился: парнишка выглядел на тринадцать, он был невысокого роста и болезненно худой.

— Нельзя-я же ж-жить на улице, — сказал Лютый, нарезая хлеб.

— А где жить? Через пару месяцев дадут комнату в общаге. Не сдохну, я на помойках ем, там всего полно.

Лютый смотрел, как мальчишка набивает рот хлебом, будто боясь, что отнимут, и ему стало не по себе. Притворившись, что в глаз попала соринка, он смахнул навернувшуюся слезу.

В дверь позвонили. Приложив палец ко рту, Лютый сделал знак не шуметь и, приглаживая взлохмаченные волосы, пошёл открывать.

— Наркоман у вас спал, звонок поступил, — без приветствия пролаял участковый.

— К-к-кто? — заикаясь, переспросил Лютый.

— Извините за беспокойство, — откланялся полицейский, утопив кнопку звонка у соседней двери.

Когда Лютый вернулся на кухню, парнишка проворно обыскивал шкафы, заглядывая в банки с крупами. Опустив голову, Костя захлюпал носом:

— Простите, дяденька, я больше не буду. Я ж только на помойке ем, а есть хочется.

Лютый смутился и, не находя слов, обнял парня за плечи, а он продолжал всхлипывать, растирая слёзы кулаком:

— Ну, ничего, у меня комната будет, я тогда другую жизнь начну!

Пока Лютый отглаживал выстиранную одежду шипящим утюгом, чтобы скорее просохла, Костя, осматриваясь, бродил по квартире. Лютый боялся, что пропадёт какая-нибудь безделушка, из-за которой жена устроит скандал, и потому, отставляя утюг, приглядывал за ним, но Костя всё же умудрился стянуть пару колец из шкатулки.

Провожая его, Лютый дал пакет с продуктами и пару свитеров, взяв с Кости обещание, что он придёт завтра днём.

Но Костя не пришёл. Лютый бродил вечерами по подъездам, заглядывал в незапертые подвалы, выглядывал из окна. Он боялся, что Костя, перепутав, появится в выходной день или вечером, когда жена с дочерью будут дома, но мальчишка пропал.

И когда Лютый уже забыл о Косте, вдруг встретил его на улице с родителями. У его матери было одутловатое, красное лицо спивающейся женщины, а отец напоминал живого мертвеца.

Лютый подбежал к мальчишке.

— А т-ты г-говорил, что с-сирота! Ч-что же т-ты п-пропал?..

— Чего надо? Отвали, а?

За полгода Костя изменился, в лице проступили черты дауна, нос опух, а ошалелые глаза безумно таращились. Ощупав карманы, он вытащил у Лютого пару мятых купюр и поспешил догнать родителей, от которых отстал.

А Савелий смотрел ему вслед и чувствовал, что его переполняет нерастраченная любовь, которая никому не нужна.

Он думал, что больше никогда не встретится с Костей, но через несколько дней, стоя в очереди перед хлебным ларьком, вдруг почувствовал, как кто-то дёргает его за рукав.

— Дядь, дай чего-нибудь. На хлебушек.

Порывшись в карманах, он выгреб мелочь.

— Родители-то г-где твои? — спросил Лютый.

— Сирота я, — завёл Костя старую песню. — Живу на свалке, ем что придётся, родители померли давно.

И, потирая опухший нос, Костя повернулся к стоящей рядом женщине.

— Тёть, а тёть, дай чего-нибудь.

У Лютого защемило в груди, он вспомнил бесцветные, пропахшие ацетоном волосы и плаксивый голос и подумал, что мальчишка, наверное, уже умер, и только Лютый может поквитаться за нелепую жизнь Кости, смятую и выброшенную, словно использованный пакет с ацетоном.

Каримов часто представлял себя серийным убийцей. Он фантазировал, как, скользнув в ночь, идёт по пустым улицам, прижимаясь к домам и прячась от тусклого света фонарей, от которого лица становятся как восковые маски, а тени наливаются свинцом. Где-то вдалеке вдруг покажется одинокий прохожий, задержавшийся в гостях, и, притаившись за деревом, Каримов дождётся, когда он подойдёт ближе. А потом, появившись перед ним, словно из воздуха, сунет нож в бок и, оставив на дороге, вернётся домой и, выкурив на ночь пахучую сигару, ляжет спать. А утром, проходя мимо полицейского оцепления, посмотрит на накрытый простынёй труп и не сможет вспомнить лица того, кто под ней лежит.

Вытряхнув на стол спички из коробка, он откладывал по одной, считая, что если в неделю будет убивать по одному человеку, то за год расправится с пятьюдесятью, за десять лет убьёт пятьсот, за двадцать — тысячу. Ни мотивов, ни улик — случайные прохожие, случайно убитые случайным убийцей. Кто заподозрит его?

«Чем я хуже Бога? — оправдывал Каримов свою безумную затею. — Разве он не прячется от нас, словно преступник? И разве не убивает тайком, когда мы меньше всего ждём встречи с ним?»