Александр Сегень - Есенин

— А в долину Канди?

— Тоже он.

— И ты ещё хочешь его жену соблазнить?

— Да не я. Она хочет, дурочка. Но что-то ей мешает. Ты ещё ей мозги запудрил. Не становись у меня поперёк дороги, слышь! Сломаю, как танк баррикаду! Посмотри на себя и на меня. У неё муж малохольный. Баба мечтает о самце, о таком, как я. Чтоб косточки трещали.

— Давай спать, Андреич, — взмолился Артосов.

Цекавый умолк. Долго было тихо. Наконец, в ночи раздался нежный выдох неудовлетворённого самца:

— Дурочка ты моя… Так бы и сказала, что месячные. А то голова, голова… Знаем мы, где у баб голова!

Утром он был злой и откровенно высказался перед Артосовым:

— Я мог бы помочь её мужу избавиться кое от какого компроматика. Но если такие кувыркалки, то я наоборот. Могу ход дать. Компроматики имеются. Не хотите по-хорошему, получите по-плохому, мадам!

— Ты прямо как Кирилин в чеховской «Дуэли», — подметил Артосов.

Цекавый промолчал, видимо, не помня, кто такой Кирилин, и не зная, с хорошим или плохим чеховским персонажем его сравнили.

— А чо ты упёрся в эту миллионершу? — спросил Артосов. — Взял бы Хитрову. Баба красивая и очень не прочь с кем угодно из нас.

— Уж слишком не прочь! — возмутился Цекавый. — С первого же дня с цейлонцами спуталась. Даже Хворина отфутболила. Ночи напролёт кувыркается с какими-то равалпиндрами. Эх, не советская власть!..

— Да уж, в прежние времена ей бы такую равалпиндру впиндюрили! — засмеялся Артосов.

Таня не появилась даже на завтраке, и он волновался, но когда с вещами все спустились к выходу, она, слава Богу, уже была там и выглядела неплохо.

— Как голова?

— Я проспала полсуток, и у меня всё прошло. Если можно, сядь в автобусе со мной.

Перед поездкой в Канди российскую делегацию ненадолго завезли в гостиницу, где останавливался Чехов на своём обратном морском пути с Сахалина. Предприимчивый владелец обустроил там минимузей «Чеховский номер» и с проживающих в этом номере брал тройную плату.

Дорога в Канди запомнилась, как видовое кино. Они ехали мимо живописных цейлонских деревень, в которых вокруг жилищ росли пальмы и иные диковинные деревья, и почти в каждом огороде пасся слон, да не дурака валял, а что-то делал трудяга, тащил, поднимал, топтал, тёр, вёз, словом, исполнял свою слоновью крестьянскую работу.

В полдень микроавтобус с российской делегацией завернул в слоновий питомник. Там молодые и старые поэты почувствовали себя в одинаковой степени детьми среди этих достопочтенных животных и их отпрысков. Их можно было покормить, и женщины — что Хитрова, что Проломова, что Леонидова — одинаково восторженно пищали, когда слонята брали у них из рук побеги бамбука и отправляли хоботом в розовые рты, чтобы сочно и вкусно пережевать. Они так заразительно ели, что у всех возникло здоровое чувство голода.

Обедать решили в придорожном недорогом ресторанчике с обшарпанными стенами и дырявыми скатертями — тоже, ведь, экзотика, не всё по первому классу, надо и такое отведать.

К тому же, в ресторанчике проходил свадебный обед, за которым не грех было понаблюдать. Гости этого пиршества, следует заметить, не пили ничего спиртного, по очереди что-то пели и произносили речи. Невеста ничего не ела, а жених сидел, сложа руки, и невеста своими разрисованными руками клала ему в рот кусочки разных кушаний. Выглядело это забавно. Особенно то, что гости веселились, а жених и невеста не улыбнулись ни разочка. Видать, таков обычай.

Покуда шла свадьба, за окнами потемнело, задул сильный ветер, грянул гром, а следом за ним с небес обрушился тропический ливень, вызвавший у гостей свадьбы приступ особенного веселья.

— Видать, хорошая примета, когда дождь во время свадьбы, — сказал трясущийся поэт Днестров. — Однако, употреблять алкоголь они, как видно, так и не собираются. Хорошо ли это?

— Цейлонцы вообще мало употребляют, — сообщил Цекавый. — Зато жуют бетель. Слабое наркотическое.

— Скорее даже тонизирующее, — добавил Лещинский.

— А вчера ночью к нам с литературоведом прилунилась какая-то англоязычная макака, — со смехом поведал Хворин. — Дыша духами и туманами, стала требовать, кого бы вы думали?

— Александра Блока? — спросил Артосов.

— Близко, Валерик! Есенина!

— Может, это была Айседора Дункан? — спросил Цекавый, нарочито подмигивая Артосову.

— Ну уж! — фыркнул Лещинский. — Далеко не Айседора! Страшнее, чем Мадлен Олбрайт!

— Фильм «Чужие» видели? — хохотал Хворин. — Персонаж точно оттуда. И очень хотела Есенина. Но, не найдя его, была бы не прочь, чтобы мы её отпетрýшили. Вместо Сергей Алексаныча

— Боже, Игорь, я уже не первый раз слышу из ваших уст это похабное словцо, — поморщилась Леонидова.

— А вы хотите, чтобы я вещи называл своими исконными терминами? Вы, Лидия Петровна, помнится, вообще, нас в публичный дом координировали!

— И что же вы с ней сделали? С той макакой, — полюбопытствовала Хитрова, глядя на окружающий мир очаровательно голубыми сонными глазками.

— Мы? — хохотнул Хворин. — Нон, нихт, нет. Руссо туристо, Викочка. Облико морале. А, кстати, посмотрите, какая у нас Викуся сонная! Поела и клюёт носиком. Ви-ку-ся! Ай-яй-яй!

Дождь не прекращался, и в микроавтобус пришлось бежать как сквозь ковровую бомбардировку. Мокрые и хохочущие представители современной российской словесности разместились в удобном мерседесовом салоне и поехали дальше. Настроение у всех было великолепное настолько, что взялись петь, и пели весьма стройно. А не имевший ни слуха, ни голоса Лещинский — так он и молчал. Только после каждой песни вскрикивал:

— А теперь вот эту! — И называл новую, которую мигом хватали и пели. А когда забывали слова, Вадим Болеславович суфлировал. И Артосову даже жалко было, что он разругался с Лещинским. Гляньте, братцы, иной раз и от литературоведа бывает польза!

За стеклами автобуса лились потоки, за которыми теперь лишь угадывались очертания цейлонских деревень, пальм, хижин и слонов. И мир там, за окнами, казался ещё более диковинным, загадочным, пленительным. Таня сидела у окна, и, глядя в окно, Артосов одновременно мог много смотреть на Таню, на чудесные линии её щеки, подбородка, лба, слегка растрёпанных и влажных волос, от которых исходил волнующий аромат.

— Ах Таня, Таня, Таня! Какие очертания! — вздохнул он, приблизив губы к её уху.

Она засмеялась и на мгновение сжала ему руку своей рукой. «Погиб поэт, невольник чести!» — весело подумал Артосов.

Опять пели. Потом заметили, долго стоим. Стали спрашивать у водителя и сопровождающего их гида Андрея, которого на самом деле звали так, что и не выговоришь: «Мандараправинда». Он был сонный, под стать Викусе Хитровой. Выяснив, объявил на своём цейлонском инглише, что «на дороге стоит, я не знаю, как сказать, но он является священным животным, и пока он стоит на дороге, ехать нельзя». Так перевела слова цейлонца Таня.