Александр Муленко - Возвращение Панды

Щёлкнул стальной замок. Тяжёлая металлическая дверь грюкнула по перегородке между подвалом и подъездом. Спящему ему показалось, что это тяжёлый меч правосудия опустился на грешную голову. Тарантул упал со скамейки на землю и первый раз в этот вечер ударился головою об лёд. О твердь. Монумент растворился в огне и исчез. Его сознание отсчитало удар и выключилось, но спустя мгновение он снова увидел вскинутую в небо руку и застонал:

— Я бросил тебя больную умирать одну в этом мире — жестоком и страшном, я не облегчил твою старость… Я не защитил тебя от нищеты!.. Я, даже, не дарил тебе подарки и ни разу не возложил цветы к ногам твоим за подвиг твой. За выживание в этой стране — мироедов и политиканов. За продолжение рода человеческого в ней…

Далёкое детство поплыло в его памяти. Однажды он испуганный проснулся и позвал её.

— Мама! А почёму люди умирают?

— Потому что они болеют, сынок.

— И врачи не могут их вылечить?

— Врачи, сынок, вылечивают не ото всех болезней.

— Значит, и ты умрёшь? И я останусь один?

— Да, сынок.

— Но я не хочу, чтобы ты умирала. Я хочу, чтобы ты жила вечно… Со мною вместе…

Она поняла, что ребёнок не уснёт, если его не успокоить — не обнадёжить в завтрашнем дне, и обманула его.

— Врачи еще не придумали лекарство от старости. Но ты будешь хорошо учиться и станешь доктором. Ты сделаешь это лекарство, и люди будут жить вечно.

Это была хорошая находка. Ему стало радостно и спокойно.

— Я обязательно, мама, стану врачом и придумаю это лекарство.

И вот теперь он просил прощения.

— Мама! Я не стал врачом! Я стал бомжом и преступником! Но я по-прежнему хочу быть с тобою всегда и неразлучно.

— Сынок, вставай, ты совсем замерз, — северное сияние потухло, и, скрипя ресницами, он возвратился на этот свет.

Одинокая лампочка освещала площадку перед подъездом, на которой лежал Тарантул, околевая от январской стужи.

— Ты живой, сынок? — шепелявила старуха.

Два последних, порушенных зуба желтели у ней во рту.

Трижды обмотанная серым пуховым платком голова прерывисто дышала упавшему человеку в лицо:

— Я не подниму тебя, сынок… Ты тяжёлый…

Десять лет она уже не выходила на улицу. Больными ногами передвигалась еле-еле из комнаты в комнату, и, случалось, подолгу глядела в окно на капризы погоды. Менялись времена года: майская зелень тревожила память и грела, летний зной выжигал перезревшую траву, тяжёлые осенние дожди обрывали последние листья, и снег, наконец, с головой накрывал и асфальт и застывшую грязь. Но не становилось ей легче, болезни обволакивали тело всё более и более. Сын её был бы ровесником Тарантулу. Уже восемь лет, как он умер на севере, куда с бригадой строителей уехал на заработки. Задержки зарплаты в городе в то время были полгода и более. На дорогу она отдала ему пятьсот рублей — большую долю своей месячной пенсии. Дала бы и ещё, но денег не было, да и пенсию по три месяца крутили на счетах предприимчивые банкиры. Умер сын на работе. Как рассказали ей потом: хрипел он страшно в последние дни своей жизни, глубоко вдохнул, поднимая тяжёлые носилки с бетоном, и медленно осел на глазах у стоящего позади рабочего. Уже мёртвый. В Сибири похоронили его товарищи, а деньги, заработанные им, поделили между собой. Ей же в полном объёме оставили горе и слёзы. И переживала она, что где-то на далёком кладбище осела земля на его могиле, и покосился у изголовья некрашеный крест.

— Вставай, сынок, не спи.

Тарантул запутался в рукавах, освобождая окоченевшие руки. Встал, наконец, на колени и с третьей попытки, хватаясь то за лавку, то за подол старухи поднялся на ноги и еле-еле вошел в подъезд — неуверенно, словно делал первые шаги в своей жизни. А может быть и действительно первые, но в новой?..

Реанимация проходила на лестничной площадке. Чугунный радиатор излучал тепло. Человек прислонился к нему, стараясь каждой клеткой озябшего организма ожить, воспрянуть и в полной мере восстановить нарушенное кровообращение. Он тряс всеми членами тела, хватался за стены, дрожал. Тысячи иголок буравили пальцы и рук, и ног.

— Спасибо, мать, — буркнул Тарантул.

Возвращение на этот свет начиналось неласково.

— Будь здоровым, сынок… Но почему ты раздетый, и кто ты?

— Зэк я, мама… Вчерашний… Злодей. Освободился недавно, работал вот у Мирзоева, а денег нет…

— За что сидел? — тихо спросила его она.

— Сто вторая, мама, — и глубоко вздохнул.

Старуха задумалась и ещё сильнее сгорбилась. При тусклом свете междуэтажной лампочки морщины на её лице показались Тарантулу ещё более глубокими, чем на монументе.

— Хорошо, что не за душегубство, — выдохнула она наконец.

— За душегубство, — отчаянно выкрикнул он.

— Ты убил, сынок? Но кого?

— Жену, мама.

— Тяжкий грех! — запричитала она, — горько тебе, ох как горько…

— Горько, мама, необратимо, — вторил ей шестидесятилетний детина. Он ожил окончательно. Силы понемногу возвращались к Тарантулу, но минута за минутой слабела женщина, поднявшая его с земли. Она всё ещё не решалась уйти и оставить его одного на лестничном марше.

— Вот-вот упадет, — догадался Тарантул.

— Ты иди, мама, домой. Я погреюсь вот тут до утра и исчезну. Я не потревожу вас и ваших соседей… Я ничего не украду…

Он взял её под руку и проводил до дверей квартиры.

— Спасибо, сынок. Внук у меня сердитый, прибьёт, а то бы зашёл, переночевал. Целыми днями пьёт заразу — пенсию, вот, отобрал.

— Нет, мама, что ты… Ты и так меня отогрела, и с того света, почитай, достала. Второй раз народился. Отдыхай и не волнуйся — забудь.

К полуночи двинулось время. Одно за другим погасли окна в соседних домах — уснули люди. Эту ночь Тарантул решил пережить стоя. Навалившись на радиатор. К счастью, что не было запоздавших жильцов, и никто не прогнал его обратно на улицу. Кому не приходилось стоя спать, тот не поверит, что это возможно. Но и все же именно так я часто отдыхал в трамваях и в очередях, а также во время ночного дежурства на службе и на работе.

Рухнуло звёздное небо. Он опять ударился о твердь. О бетон. Задребезжали стёкла в оконном переплёте. Старая штукатурка вздрогнула и отслоилась. Из трещины, образовавшейся на стене высыпался песок. Искры мчались навстречу человеку из темноты, из бесконечности. Со стоном поднялся он на ноги и в этот раз, и снова упал. Бог любит троицу. Колени у него ныли и плохо гнулись. Послышался тихий скрип отворяемой двери и её мягкий хлопок: вдох и выдох. Только одна она в подъезде оставалась деревянной и не звонкой — тёплой, отзывчивой на человеческую боль. Из полутьмы возвратилась старуха-мать. Двумя руками держала она перед собою тяжёлый тулуп вековой давности.