Станислав Золотцев - Столешница столетий

…Да, многие пригородные селяне в те годы, когда деревня перестала быть «беспаспортной», стали «сдвигаться» в сторону города, а уж в нашей-то родове издавна было немало и мастеровых, и фабричных, и других «служилых» людей. Словом, нарастало то, что позже было названо урбанизацией сельшины… И всё равно: наша ссмейно-родовая община до последнего продолжала почитать и сберегать ветшающий дом, звавшийся и «стариной», и «родиной». Причём оба этих слова появились в моём детском сознании впервые именно как названия прадедовского дома. А ещё мне помнится один не самый крупный, но очень шумный сход родственников, обсуждавших судьбу сразу нескольких изб, которые стали к тому часу не только ветхими, но и «выморочными», бесхозными. И среди множества горячих восклицаний и резких доводов чаще всего и громче всего звучали вот эти:

«„Родину“ не продавать ни в коем разе!»

«„Старину“ продадим — на могилки отчие плюнем!»

…Согласитесь: если человек в раннем детстве под родительским кровом слышит такие слова, всерьёз и убеждённо произносимые самыми близкими ему людьми, то и понятия «родина» и «старина» в его дальнейшей жизни будут не просто словами.

…А не так давно я случайно встретился сразу с несколькими своими родственниками «разных степеней» среди девяти- и двенадцатиэтажных высоток, выросших там, где когда-то были наши Крестки. Завершился-то этот наш нежданный «микро-собор», как и в давние времена, застольем, добрым, хотя и грустноватым. Но поначалу, разговорившись (да и не все сразу признали друг друга в седых и лысеющих мужиках), мы «завелись» на поиски того места, где находился тот «изначальный» дом наших прадедов и прапрадедов. Искали — и не нашли. Ни одного ориентира, ни единой приметы, вроде какого-нибудь камня-валуна или кряжистого дерева, не сохранилось. Так и не определили мы, в какой из железобетонных громад затаился призрак нашей «старины» (а ведь он непременно должен там таиться, дружно решили мы, он должен своими скрипами, шорохами, тенями и таинственными вспышками во тьме ночной пугать и зачаровывать новых жильцов многоэтажки). Не отыскали мы то место, где стояла наша «родина»…

И потому, сидя іі гостях у одного из встреченных родичей за наспех собранным столом — в одной из каких же типовых многоэтажек, — поминая и ушедшие в небытие Крестки, и обитателей нашего села, ушедших туда же, то один из нас, то другой с грустной усмешкой сокрушённо приговаривал:

«Ну, ребята, ни Кресток наших нет, ни „старины“ нашей!» Или: «Эх, мужики, нет больше нашей „родины“ — и не будет никогда!»

Сами понимаете, кавычки в устной речи не слышатся.

Мы и сами понимали, даже захмелев: очень уж невесёлые шутки у нас получаются — если их вообще можно считать шутками. Почувствовав эту неестественность, самый старший из нас — а им оказался хозяин квартиры, тот самый «брательник», мой старший троюродный брат, хлопнул широкой ладонью по столу и молвил твёрдо:

«Ладно, родственнички — ни к чему нам ни зубы скалить, ни плакаться. Есть у нас ещё и родина, „маткин берег, батькин край“, как в песне нашей талабской пелось; и Россию нашу, страну-то, слава Богу, развалить никто досюль не смог, хоть и стараются. И старина ещё стоит — на тыщу лет строена. Даже церквы заброшенные в порядок приводить стали, было б только кому ходить в них. Всё ничто, ребята, всё, мыслю я, ещё в ум-разум у нас опять придёт, ежли только, конечно, внучата наши от нас доброе переймут да „белой дурью“ себя не погубят… А вот что боль — то боль: чего у нас точно уже нет и не будет — так это родовы нашей. Взабыль — исчезла она, родова, истаяла!..»

Вот это было сказано — точней некуда.

А ведь была она! Вроде бы совсем недавно была, семейно-ро-довая общность наша, родственно-клановая наша община, да такая многочисленная — вряд ли какие другие «кусты» родственных друг другу семейств из нашей приталабской округи могли тягаться с нею числом. Ведь, говорю же, ещё лет тридцать назад чуть не с километр вилась лента толпы, шедшей за гробом деда, и обширный наш сад еле вместил в себя собравшихся на поминки. И половина из того людского множества состояла из наших родственников, ближних и дальних. Так огромна была родова.

Судите сами.

В течение почти целого века молодые парни, мужеска пола птенцы дома, что звался «стариной» и «родиной», а потом их сыновья и внуки обзаводились своими семьями. Каждый роднился с другой семьёй. А следовательно — ещё самое меньшее с двумя-тремя семьями, кровными узами связанными с семьёй, которая подарила ему молодую жену. И его дети и внуки уже состояли в той или иной степени родства со всеми членами этих семей и с их потомством. То же и с девушками, птенцами «старины», выходившими замуж и рожавшими детей. Представьте себе, сколько же в каждом поколении за почти столетие являлось на свет не только внучатых, но и правнучатых чьих-то племянников и племянниц… Родова разрасталась в геометрической прогрессии!

Диковато, не правда ли, для наших-то дней звучат такие, к примеру, титулы — «пятиюродный дед» или «семиюродная тётка»? А во времена моего детства, в послевоенные годы подобные сочетания слов были частью повседневного разговорного обихода… А добавьте сюда ещё и крёстных отцов и матерей, — о, для своих крестников и крестниц они в прежние времена становились нередко авторитетами в главных жизненных делах, советчиками и наставниками едва ли менее весомыми, чем кровные отец и мать… И с семьями крёстных родителей у их крёстных детей тоже устанавливались узы родства. Мне вспоминается пожилой мужик, заглянувший к нам в дедов дом; вместо правой ноги у него ещё с Гражданской войны деревяшка, однако он добрался до Кресток за десяток вёрст из приозёрного села, ещё бы! причина самая весомая: «У внука мово крёстного жонка первенца родила, сына, во как, хорош бы я был, не навестивши по такому-то случаю!»..

Ещё бы — событие. И не дай Бог кому-то пренебречь даже отдалённым, почти уже призрачным родством в те годы: такой человек для всей родовы становился чужаком, да и во всей округе на него посматривали, как на изгоя… Конечно, шутили и тогда «про десятую воду на киселе и про нашему забору двоюродный плетень», однако помнили и тех, кто «кисель», и тех, кто «плетень». Особым почётом пользовались старушки (да, почему-то именно они, женщины пожилые, а не старики), которые хранили в своей памяти все эти довольно-таки сложные и запутанные линии межсемейных связей. Которые могли мгновенно (словно бы, нынешним языком говоря, компьютер с такой программой у них в мозгах находился) ответить на вопрос о том, кто кому кем в родове приходится, вплоть до тех самых «киселей» и «плетней». Бабушка моя числилась одной из первых среди таких старушек.