Вольфганг Хильбиг - Временное пристанище

Три года он обучался той же профессии, что и молчаливый мастер с морщинистым лицом желудочного больного: теперь, став токарем, он влился в элиту квалифицированных рабочих механического цеха завода. Как он только умудрился овладеть этим ремеслом? Из трехлетнего обучения в памяти почти ничего не осталось… разве только стычки с мастерами, когда его публично клеймили позором. По сути дела, он учился в ту пору только тому, как становиться все более одиноким… этот путь начался еще в детстве. В годы учения он продолжал свой путь в одиночество, не оглядываясь назад.

Впрочем, состояние это невозможно было назвать подлинным его именем, само слово одиночество наполняло Ц. ужасом. Он срочно должен начать войну против этого состояния, враждебного жизни, враждебного человеку. Когда одиночество достигало сознания, он начинал с ним сражение – против себя, – вероятно, пожизненное сражение, в котором изначально защищал безнадежное дело…

Все годы учения его, помнится, преследовал страх безумия. В книгах, которые он читал, то и дело всплывала тема безумия… и Ц. постоянно мерещилось, что он наблюдает в себе его симптомы. Обнаруживая в себе эти приметы безумия, он испытывал известное мазохистское удовольствие, но при этом одновременно и страх. А когда эти симптомы вдруг исчезали – снова боялся… испытывал страх, значит, он не вправе претендовать на что-либо иное, кроме предначертанной ему жизни заурядного работяги. Но симптомы возвращались снова и снова; их приходилось держать под контролем: никто не должен ничего заметить… он стал нелюдимым, непроницаемым, неприступным.

Учеба явилась последним этапом перед его поприщем промышленного рабочего, после чего начался ложный путь по стройкам и фабрикам, между которыми он скитался чаще вопреки желанию, нежели по доброй воле. Ложный путь одиночки сквозь орущую, круговой порукой повязанную, инстинктивно работающую массу, с которой он безуспешно пытался установить контакт. Первым делом он добился того, что его перевели подальше от сверлильного станка, не дававшего ни минуты роздыху, к слесарям-механикам в сборочный цех, где зарплата на двести марок меньше; после долгой борьбы разрешение было получено.

Очень многое из той поры он вытеснил из сознания, память блуждала впотьмах. Пытаясь проникнуть во тьму, он моментально натыкался на пугающее чувство вины, отшатывался в испуге. Рассказывать об этом – значит говорить о времени лжи, объяснил он Гедде. Обстоятельства того были заложены, пожалуй, в самой атмосфере тех лет.

То было время, когда страна, в которой он жил, окончательно становилась ГДР, именуясь так вот уже десять лет, данная структура все еще выступала как часть Германии, постепенно эта функция ослабевала, пока не угасла вовсе: в ознаменование этого страну замуровали. В ту пору утверждались основы его писательства: процесс не просто сопровождался, но прямо-таки пронизывался, каким-то неизъяснимым образом пропитывался лживостью. Изредка останавливаясь, он понимал, что вся его жизнь – сплошное очковтирательство, непрерывное выстраивание отвлекающих маневров, за которыми растворяется всякая истинность существования. А поскольку правды не сыскать, придется принять за правду отвлекающие маневры. Поверить в свою же кривду, действовать по предписаниям своего же притворства; он уже и не знал, его мысли порождены вереницей фальши или основаны на далекой, затерявшейся за окольными путями правде. Вспоминались словесные канонады сталинских культурных функционеров против опальных писателей и интеллектуалов: если подобные обличения к кому-то и имели отношение, так это к нему, в его случае это было попадание в самое яблочко: он и впрямь был в ту пору не что иное, как паразит. Все время пребывал в отступлении, сказал Ц., все время бежал от мира, относящегося к его желанию писать безучастно, если не враждебно…

– А разве не каждому писателю такое известно, – сказала Гедда. – Разве не каждый писатель хоть однажды да подумал, что мир хочет кого угодно, только не его…

– До сих пор подозреваю, что умышленно вел себя так, не имея на то никакого права, – объяснил он. – Быть может, в этом не было необходимости, быть может, отступать было не нужно.

Трудно описать, как он снова и снова искал выхода из засеки обманов и хитростей, в которую сам же себя вовлекал… вернуться оттуда казалось возможным только с помощью вранья.

– Снова вранье?

Должно быть, в свои тогдашние восемнадцать-девятнадцать лет он и не мог иначе. Другое дело, если б он уже тогда осознавал свое писательство. Но разве такое по силам? Ему бы ощутить в себе что-то вроде миссии, но разве же это возможно с его-то происхождением. Как бы он вдруг объяснил свою неуместность на этом заводе? И что он, вообще говоря, положил себе стать поэтом? Пойми сперва, что в тебе это есть. Как узнать, чем измерить?

Очнувшись в грохочущем индустриальном цеху, он заметил, что не может продолжать свое путешествие. Путешествие в мыслях, во снах, путешествие одинокого ребенка, начавшееся много лет назад…

Он воочию видел, как, бывало, часами листал небольшую литературную энциклопедию, содержавшую биографии самых разных писателей и поэтов. Там были страницы, сплошь заполненные паспортного формата портретами прославленных сочинителей. Ни одно из лиц не обнаруживало ни малейшего сходства с его физиономией. Ничто из того, что он почитал неотъемлемым свойством поэта, не было – даже в самой осторожной модификации – сопоставимо с его чертами. У поэтов – высокие лбы, тонкие орлиные носы, выступающие скулы и большие, широко распахнутые глаза – прозрачные как стекло или с поволокой, в зависимости от характера творчества… у него – ничего похожего: глаза-щелочки так и зыркают из-под защитного вала, и вал этот – притворство. Ни один из недугов, вечно одолевавших поэтов, у него и не ночевал: поэты страдали чахоткой, сифилисом, избытком и нехваткой белых кровяных телец, им угрожала апоплексия и помрачение разума. У него все наоборот: в его теле сидело грубое, несокрушимое, прямо-таки беспощадное здоровье; зимой он не мерз, летом не упревал, глаза различали на доске окулиста все до мельчайших буковок, сколько раз его ставили в школе перед классом, чтобы на равномерно работающих брюшных мышцах продемонстрировать образцовую дыхательную технику. Дивились не его писательским достижениям (о них ни одна душа не ведала), а спортивным успехам, которыми он вскоре прославился в городке. Побеждал в каждом заплыве: только входил в воду, как соперник уже бывал посрамлен; как-то раз, прозевав стартовый выстрел на гаревой дорожке городского стадиона, финишировал стометровку только вторым, с небольшим отрывом, и потом еще годы спустя горевал о том поражении; на гимнастике первым научился делать полные махи ногами на коне; когда во время учебы проводились боксерские состязания – убирал с ринга одного противника за другим, позже стал членом городской команды боксеров.