Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава

Такова она и есть — Корантин Гоанек. Однако, — вдруг вспомнил ее сын, — она и словом не обмолвилась о «Золотой траве» с тех пор, как это судно явно терпит бедствие. А хозяин-то его, Пьер Гоазкоз, как-никак ей сродни. Хоть и очень отдаленной родни, но тем не менее. А ведь у нее бывают предчувствия, когда исчезает кто-нибудь из родственников или из людей ее близкого окружения. Если она молчит, возможно, это означает, что где-то в океане еще держится «Золотая трава», и на ее борту Пьер Гоазкоз, Ален Дугэ, Корантен Ропар, Ян Кэрэ и юнга Херри, который совершает первый свой рыболовецкий выход в океан. Если он выкарабкается из этой передряги, может похваляться, что испытал на себе самое суровое морское крещение. А не окажется у него моряцкого сердца, запрячется небось в какую-нибудь канцелярию. В школе этот мальчуган всегда был первым, он мог бы получить аттестат и хорошее место на суше. Но с некоторых пор он начал неотступно вертеться вокруг Пьера Гоазкоза. И вот попался к нему в сеть. Как и трое остальных, да и те, которые им предшествовали. И в точности не разберешь — почему? Ни один матрос из команды «Золотой травы» никогда не пускался на откровенность, когда другие рыбаки пытались разговориться с ними о судне и его хозяине. И то сказать — среди них не водилось болтунов, даже и от мальчугана легче было услышать игру на губной гармошке, чем разговориться с ним. Но поди-ка разберись, о чем вещает гармошка? Возможно, что экипаж «Золотой травы» был тщательно подобран, а возможно, сами они подобрались один к одному, по общей им всем замкнутости. Разговаривают ли они между собой в море о чем-либо, кроме управления парусником? Да и существовала ли вообще известная лишь посвященным тайна «Золотой травы»? Ну кому может прийти в голову окрестить рыболовецкое судно таким именем! Как сказала однажды Корантин Гоанек: в этом названии, которое она даже произносить отказывалась, — зловещее предзнаменование. Почему именно — зловещее предзнаменование, этого она не говорила. Но сегодня она была, пожалуй, единственной, кого не волновала участь ее кузена, а ведь она всегда впадала прямо-таки в транс при одном намеке на какое-либо драматическое событие.

Таможенник собирается покинуть свою контору. Она находилась в старом здании, времен коронованных королей, некий сундук — весь, включая плоские плиты, образовывавшие крышу, из гранита. Было бы похоже на паперть, от которой отъединили церковь, если бы сбоку в стене, выходившей на улицу, не было двух отверстий: проема низенькой двери и оконца в четыре квадратных стекла, втиснутых в деревянную раму. Внутри — всего одна комната, такой вышины, что рослому человеку даже и распрямиться там трудновато. Сквозь четырехгранное оконце все то, что снаружи, — и прохожие, и погода — предстают в весьма своеобразном виде. Стекла в оконце чудом уцелели, тогда как массивная дубовая дверь сокрушена мощными ударами прилива. Но в общем днем эта дверь и прежде всегда стояла открытой. Таможеннику необходимо видеть все, что происходит на набережной. Если из-за проливного дождя или ураганного ветра дверь закрывалась, проходившие мимо друзья, у которых оказывалась свободная минута, желая удостовериться, на месте ли Жан Бурдон, заворачивали к оконцу и прижимались к нему вплотную. Черты их лиц до того искажались испорченными стеклами, что забившемуся со своими бумагами в уголок Жану Бурдону невозможно было понять, выражают ли смотрящие на него лица угрозу или же ищут сочувствия и вообще человеческие это лица или звериные морды. Только когда они входили, наконец, если у них оказывалось на это время, ему удавалось разглядеть пришедшего, ведь раньше он видел лишь широко открытый то ли левый, то ли правый глаз, однако Жан Бурдон узнавал всех прежде даже, чем по стеклу постучат пальцем либо двумя пальцами. У каждого из его друзей своя манера стучать. По тому, как стучали, он узнавал, кому принадлежит увиденный в оконце глаз. Но тем не менее Жан Бурдон сочинил соответствующую его любви к фантазиям легенду о смутных появлениях в оконце. Жан Бурдон — любитель театра для себя самого. Вот почему он и радуется, что буря пощадила его четыре деформирующих действительность стеклышка. Иначе ему бы ведь вставили другие, совсем новые, через которые и люди, и вещи стали бы видны такими, какие они есть. Давно поговаривают о постройке нового таможенного поста, модернизированного, в несколько комнат, и с коридорами, и со светлыми окнами на три стороны, вот именно, и не на одно меньше, и с отопительными приборами на зиму. Говорят, что это для всех будет лучше. Все это так, но что станется с фантазиями Жана Бурдона?

Вдруг зазвонил телефон. Странный звон, ясный, серебристый, с перебоями и выделяющимися отдельными звуками, от которых таможенник вздрогнул, и сразу оборвались его мечты о дополнительных добавочных серебряных нашивках взамен магического фонаря-окна. Жан Бурдон только что видел себя мальчиком, поющим в хоре, и служкой — едва вытаскивая свои сабо из глины, он позванивал колокольчиком, идя на несколько шагов впереди священника, который торопливо шагает, неся святые дары в черном саквояже. Он колеблется — снять ли трубку, пока телефон сам собой не отключается, а трубка не начинает раскачиваться на конце провода. Звон прекратился моментально. Таможенник схватывает аппарат и осторожно прижимает трубку к уху. Напрягшись всем телом, он прислушивается. Ничего. «Таможенный пост Логана слушает». Никакого ответа. Жану Бурдону становится не по себе. Одежда как бы царапает его. Чтобы прогнать беспокойство, он прибегает к сильному ругательству и едва не задыхается от наполнившей рот слюны. Что это еще за история! Техника сбесилась после того, как стихия успокоилась? Возможно, попросту чинят линию после этой бури. А может, проверка. Но ведь я как-никак повесил трубку на присущее ей место. Почему она свалилась? Жан Бурдон упорствует:

— Алло! Я из таможни Логана. Вы меня слышите?

Сзади него раздается уверенный, твердый голос:

— Это — позывные с «Золотой травы». Я-то знал, что она не пошла ко дну.

В дверном проеме стоит старик Нонна, он неподвижен, как бы слился со своей курткой, засунув руки в карманы заплатанных брюк. Черты его лица столь искажены, что этот бедняга кажется смеющимся. Впрочем, может, и впрямь смеется? Жан Бурдон поражается количеству зубов, наполняющих рот старика. Раньше он этого не замечал. Можно сказать, что все зубы у Нонны целехоньки. До сознания Бурдона не сразу доходит смысл сказанного стариком, а ведь это — куда удивительней, чем обнаружение того, что у него полон рот зубов.

— На проводе не было никого, дед Нонна.

— А я вам говорю — это была «Золотая трава». Большие суда не разговаривают. В этом нет для них нужды. У них существуют другие способы дать о себе знать. Вы-то ведь отлично слышали.