Анатолий Тоболяк - Денежная история

А затем в трубке наступает тишина, а затем раздается сильный вскрик учителки, которая, конечно же, ничего не слышала о смерти Яхнина.

— Сегодня в два, — информирую я ее. — Знаю, знаю, что между вами дружбы не было. Но это дела давно минувших дней, Зина. Надо пойти, Зина. Кто из наших еще в городе?

— Люда Иванова, Витя Баранов.

— Ты с ними общаешься?

— Очень редко. Случайно.

— Свяжись с Ивановой, сообщи ей. А где Баранов сейчас?

— По-моему, он программист в Южморгео. Он что-то такое говорил…

— Ладно, я постараюсь найти. А ты запиши адрес Яхниных. Придешь?

Учителка тоненько всхлипывает. Или мне это только кажется? Причитает: «Боже мой, боже мой…» Да, она придет. Все-таки вместе учились… боже мой!

После серии звонков мне удается найти Витю Баранова, а через него еще одного нашего однокашника — Саню Добровольского, единственного медалиста в классе, ныне переводчика «Интуриста». Ни тот ни другой не питали дружеских чувств к Яхнину-Молве. «Всегда знал, что он плохо кончит», — сухо комментирует Добровольский. «Жаль Молву», — негромко, но без горечи откликается программист Баранов. И оба спрашивают: — А ты-то как живешь, Кумир? — на что я отвечаю: — Существую.

Сомнительно, что они придут.

…сомнительно. А хотелось бы, чтобы я не один представлял на похоронах наш класс.

…но они появляются. Под мелким дождем встречаю их около подъезда, чтобы вместе войти в квартиру, где стоит гроб. Учителка Зина все такая же, какой я ее помню, — худая, с девчоночьим обликом. Зато Люда Иванова безобразно раздобрела — она домохозяйка, мать двоих детей. С трудом узнаю я Витю Баранова — большая окладистая борода и преждевременная лысина сильно изменили его. Добровольский в форме — сухой и поджарый, но на висках уже пробивается ранняя седина. Ну а Кумиров?.. Почему однокашники смотрят на меня с каким-то испугом? Неужели я так сильно сдал за последнее время?

Мы обмениваемся рукопожатиями, но говорить, собственно, не о чем. Лишь Баранов спрашивает: — Как его убили? — Лишь я отвечаю: — Говорят, застрелили. — Лишь Добровольский хладнокровно интересуется:

— А чем он занимался? — И вновь отвечаю я, наиболее осведомленный:

— Коммерцией. — Лишь учителка тоненько причитает свое: — Боже мой, боже мой… — Лишь дородная Иванова вздыхает и пыхтит: — Постарели мы все. — И редкий дождь сыплет на прислоненные к стене венки и крышку гроба.

— Ну, пошли, что ли? — говорит Добровольский и смотрит на часы. Он спешит, и он сразу предупреждает, что на кладбище не идет.

— Я тоже. Я боюсь, — пищит по-школьному Пискля.

— А у меня младенец, — пыхтит Иванова. — Соседку попросила присмотреть.

— А ты? — спрашиваю я бородатого, лысого Витю Баранова.

— А ты? — откликается он.

— Надо бы поехать, Витя.

— Ну что ж, если вдвоем… за компанию. (За компанию!)

Лысина и лоб у него багровые — не иначе хлебнул спирта, предназначенного для компьютеров.

Мы поднимаемся наверх, на третий этаж, и я, задержавшись на миг, бросаю в рот пять таблеток экстракта валерианы и вдобавок еще кладу под язык таблетку валидола.

Яхнин в своем гробу выглядит спокойным и умиротворенным. В комнате, хоть и просторной, душно от дыхания многих людей. Чувствуется уже запах тлена.

Отец Яхнина (я с трудом его узнаю) — маленький, ссохшийся, седой — сидит в изголовье сына. Еще какие-то пожилые люди (родственники) окружают гроб. Чуть в стороне теснится группа молодых парней и девиц — все чем-то похожие друг на друга, как братья и сестры. Я встречаюсь взглядом с секретаршей Юлей.

Когда-то… Да, когда-то в этой богатой квартире мы отмечали семнадцатилетие Молвы. А сейчас тихие разговоры, негромкое покашливание, тихие всхлипывания, и сам Яхнин, спокойный и умиротворенный, красавчик, как и при жизни, лежит с закрытыми глазами.

Вдруг подступает тошнота: кажется, я перебрал сегодня элениума и валерианы.

Некто с черной повязкой на руке наклоняется к Ивану Петровичу Яхнину, что-то шепчет. Тот встает, и пожилые (родственники?) тоже встают. Вынос тела.

— Ну, все, — слышу я за своей спиной. Это полиглот Добровольский. Ему не терпится отправиться по своим делам.

— Подожди, — говорю я ему — Подождите, — останавливаю всех наших. — Соболезнование-то надо выразить отцу. Иванова, ты умеешь. Давай от имени всех.

И пока молодые ребята поднимают гроб, пока выносят его из комнаты…

— Иван Петрович, примите наши соболезнования. Мы… вот нас пятеро… учились вместе с Игорем в одном классе. Мы разделяем ваше горе, Иван Петрович, — одышливо изъясняется дородная Иванова.

— А, ребята, это вы… — откликается он слабым голосом (а тогда, властвуя в городе, гремел по радио и телевидению). — Пришли… спасибо.

О деньгах говорить сейчас неуместно. Отложу на поминки. Я заскакиваю в туалет, и меня обильно рвет, и выхожу неверными ногами, с лицом, мокрым от пота.

Много цветов, очень много цветов ложится на гроб Яхнина. Около могилы секретарша Юля и еще какие-то девицы ритуально разливают по граненым стаканам водку… Я, конечно, напьюсь сегодня, это неизбежно… и, возвращаясь с кладбища в автобусе, прошу Витю Баранова следить за мной на поминках. Но он сам уже нетрезв и, пожалуй, излишне, излишне оживлен и речист.

— Эх, Молва! — разглагольствует он. — Недолго пожил, бедолага. Ты знаешь, что он сидел два года?

— Сидел? Нет.

— За какие-то аферы. На материке. Я краем уха слышал… Между нами говоря, Андрюха, Молва был не подарок.

— Тише. И вообще — о мертвых…

— Знаю, знаю. Или хорошее, или ничего. Но если по-честному…

— Погоди, дай послушать, — перебиваю я его.

На сиденье впереди нас два коротко стриженных молодчика в легких куртках обсуждают обстоятельства смерти Яхнина. Долетают лишь обрывки.

— …соседей они спросили. Одних не было дома, другие ничего не слышали. Глухари!

— …два огнестрельных ранения. Наповал.

— …найдем козлов. Рассчитаемся.

— Надо бы.

— Ясное дело, — жарко дышит мне на ухо бородатый, лысый Баранов.

— Что тебе ясно?

— Рэкет, что же еще! Говорят, миллионами ворочал.

— Говорят.

— Ну вот. Не заплатил, наверное, кому надо.

— Возможно.

Баранову, пожалуй, не обязательно знать о моем долге.

Для поминок арендовано кафе «Неофит», и поминки собрали тридцать восемь человек, по моим подсчетам. После третьей или четвертой рюмки, когда сказаны хорошие слова о покойнике, курящие между блюдами перемещаются на крылечко кафе. Я тоже выхожу и, улучив момент, трогаю за локоть Яхнина-старшего.

— Иван Петрович, извините… Можно вас на минуту. Мы отходим в сторону. Как все-таки изменился за эти годы бывший бравый партийный функционер! Совершенно седой, с белыми бровями, ссохшееся личико… ничего, кажется, общего со своим сыном, разве только невыносимо голубые глаза…