Валерий Баранов - Жили-были други прадеды

— Дядь Женя, кажется, собирался к какому-то другу заехать, — вдруг вспомнил я. — Это где-то в частном секторе, там телефонов, как в тундре, на каждом шагу.

— Далась эта тундра твоему дяде Жене.

Мать ворчит не по адресу. Во-первых, дядя Женя не «мой», а скорее, Колькин, к у них и мозги из одного теста, и «крыша», если «едет» (а случалось не раз по техническим закавыкам), то уж едет точно по одним и тем же салазкам и виражам. Во-вторых, чтобы не путаться в родословии, надо бы звать его не дядей, а дедом Женей. Это он матери дядя родной, а она, естественно, его племянница, но они и возрастом не слишком разбежались, и росли вместе, в одной почти семье, как брат и сестра. Какой уж там дядя — для матери-то. И нам с Колькой, — какой же он «дед», если с первых своих слов мы его звали дядей Женей.

Другое дело — «дед Володя», старший, даже очень старший брат дяди Жени. Мы с Колькой его плохо помним, я так и вовсе — лишь по рассказам да фоткам. Он успел еще повоевать с немцами, правую руку на фронте оторвало и в легкие ранило — в один миг, так он левой так насобачился, почерк у него круто вправо тянул, к бывшей руке, и самокрутку, говорят, сам свернет и прикурит, и гвоздь в стену забьет. С гвоздем как раз проще всего (хотя многие не верили, пока сами не поглядели), он смастерил себе зажим, легкий, но упругий и длинный, с пружинкой, конечно, берет в зубы один конец, в другой гвоздь вставляет, зубами стиснет — гвоздь держится, он его к стенке приставит, молотком бац — и гвоздь свое место нашел, а дальше — пустяки.

И дети у него остались, трое, и в воспитании их тоже не обходился без всяких там зажимов и приспособлений. А умер от раны. Вернее, так: простудился, воспаление легких; рана, видно, ожила, чуть ли не год по больницам маялся, («сердешный», — говорила бабка, — хотя сердце у него было ещё крепкое, потому и выдержал год), никак не выздоровеет, все хуже и хуже. Наконец, решили операцию сделать, вскрыли — а там везде рак… Суток после операции не прожил, видно, понял всё — ну, и жить не захотелось.

Такой вот был дед Володя.

И был ещё один заметный дед — Партизан. Отец деда Володи. У нас с Колькой этих дедов и прадедов с их бабками, конечно, — пруд пруди, и живых еще, и ушедших, и по прямой линии, и по боковым, и о каждом в родне чего только ни рассказывалось, телега с возом всяких историй, но — то истории. А дед Партизан с дедом Володей — это уже как бы и легенды…

…Зазвонил телефон, мать схватила трубку, и на лице ее, после облегченной улыбки, появилось сначала недоуменное выражение, потом какая-то фыркающая усмешка, потом уже улыбка вежливо-снисходительная.

Прикрыв микрофон ладонью, мать тихо пояснила:

— Это Алкаш из района, он там уже три недели сидит, опять пишет что-то, только сегодня узнал о Кольке, передает привет Вовке и всем нам.

Этот уже «мой» дяденька, а не Колькин, потому и привет правомерный — сначала мне, потом остальным. Он считает меня своим подшефным, а мне хитрость не позволяет отказываться от его внимания. Поначалу было лестно, это когда моё школьное сочинение на вольную тему угодило на областную олимпиаду, и я там тоже был, мед-пиво пил, и даже не покраснел от смущения, когда Алкаш — он был в комиссии — потрясал моей тетрадкой и возглашал на весь зал о юных литературных дарованиях, которым надо профессионально помогать, и он, Алкаш, (то есть, не Алкаш, конечно, а просто Алексей Кашеваров) берётся за это дело со всей присущей ему ответственностью.

Он иногда писал в газету фельетончики и подпись под ними ставил сокращенную: «Ал. Каш.» Почему-то это нравилось редактору. По слухам, дядя Лёша иногда сильно поддавал, разок в два месяца, но не в городе, а уезжал, в деревню к родне (он и нам, как оказалось, тоже каким-то боком свойственник), и там загуливал, «шатаясь меж двор». А в городе блюл себя.

К нашей семье он считал себя причастным не по кровным связям, а по духовным, как он выражался. Когда-то, давным-давно, когда меня еще не было на свете, он напечатал в журнале, а потом и книжечка вышла, документальную повесть о моем отце и его друзьях, вернувшихся из армии с боевыми наградами. Книжечка хранится у нас дома, я ее читал, конечно, о достоинствах судить не берусь, хотя интересно — про своих всё же, правда, фамилии там изменены, потому что «так надо». Когда я читал ее второй раз, в девятом, что ли, классе, как раз после олимпиады (узнал, что «Ал. Каш.» в газете, Алексей Кашеваров на обложке книжки и мой шеф в ответственном деле развития дарования — все «трое» одно и то же), снова стал расспрашивать отца, так он отмахнулся: «Да ну его, этого Алкаша, наврал и приукрасил половину…»

Всё же в другой «половине» что-то такое оставалось — «Красную Звезду» и медаль «За отвагу» так запросто не дают, особенно в мирное время.

Мать снова прикрыла трубку и спросила у отца:

— Просит подробно рассказать о Кольке…

— Нет! — вскинулся отец. — Скажи, что всё улажено… Подожди, а откуда он узнал-то?

Мать пожала плечами.

— Бухой или соображает ещё? Как по голосу?

— Вроде в норме… Может, и вправду пишет там?

— Рискнём, что ли? Вдруг что подскажет? Только без подробностей.

Мать начала рассказывать.

А я уже много раз все это слышал, и от нее, и от Кольки, да и читал в газетах, по телику об этом стали показывать.

Дедовщина…

От корневого слова «дед», я это недавно как-то очень остро сообразил, раньше просто не увязывалось, разные слова — да и всё. Молодой был, наверное, зелёный. Сейчас вот старый стал. Чем больше соображаешь, тем хуже жизнь представляется. И не прикажешь извилинам, чтобы не ёрзали там, а спали себе потихоньку да сны расчудесные просматривали.

Колька писал из армии каждую неделю, как и обещал матери, но всегда коротко, несколько строчек. И всегда у него вроде бы всё было в порядке — сначала в «учебке» на компьютерах, потом в полку на них же. Дома у нас были спокойны, верилось, что к сложной технике допускают «думающих» ребят, а значит, и «интеллигентных». Так и только так. «Извините, товарищ рядовой». «Пожалуйста, товарищ ефрейтор».

Но в казарме-то они жили все вместе — и те, кто клавиш компьютера касался, как пианист, и те, кто сидел за рулем станции, кто в грязи и под дождем менял скаты, рыл укрытия, слесарил, чистил нужники, охранял склады и технику, да мало ли, что ещё выпадало делать. А Колька, может, ещё кто-то, на дежурстве сидел за пультом, а как освободится, так сразу за свои тестеры и паяльник — ремонт, профилактика, что-то там ещё и своё изобретал. Его и не отвлекали на дребедень. Ценили, что ли?

«Белые» и «негры», как давно когда-то говорили.

Ну, и кому же это понравится? Кроме «белых», конечно.

Ещё и характер. Колька понятия не имел о «шестерках». То есть, знать-то знал, но на себе никогда не ощущал, так уж у него складывалось и в школе, и во дворе. Ребята уважали его за его «компы…», и, кроме того, те же «компьютеры» подкинули Кольке идейку насчет бокса, и он почти год бегал на секцию, пока не получил третий разряд, и тут же бросил. «Неохота стать остолопом, а для жизни хватит».