Валерий Баранов - Жили-были други прадеды

Вот здесь начинается про отца с матерью.

«… Порог переступил высокий парень в солдатском мундире, под сдвинутым чуть косо козырьком новенькой фуражки улыбалось родное лицо. Краюхин отступил еще шаг назад, дёрнулся к сыну, но плащ коварно пополз с плеча, и Краюхин рванулся в глубь коридора, к спальне, выдохнув «счас, минутку, момент, айн-цвай» и успев схватить взглядом нечто странное, а именно: за солдатским погоном возникло еще одно юное лицо и, кажется, девичье.

В спальне жена уже сидела в постели — услышала-таки звонок, — глазами спрашивала и по лицу Краюхина что-то уловила:

— Ну что там? Что?

Но он и ей забормотал «счас, айн-цвай», сбросил плащ, стал натягивать спортивное трико, а она, хотя и встревоженная коридорной неведомостью, не удержалась от привычной едкой заботливости:

— Опять ему приспичило воздушные ванны, старый козел, а потом его радикулит скособочит.

— Я тигр, а не козел. — Тут он влез наконец в рубашку. — К тому же молодой тигр. А в коридоре, между прочим, Димыч стоит.

Хотел он добавить «И не один!», хотел, но увидел ее лицо и лишь кинул на ходу:

— Ты спокойнее…

В коридоре у него мелькнуло спасительное: «Может, это медсестра его сопровождает, все-таки дальняя дорога и вообще…», а сын уже притянул его к себе, вроде бы и по-мужски грубовато-крепко, но Краюхин ощутил и его еще детскую стеснительность, и неловкость поцелуя где-то возле уха.

— Знакомься, отец, это Светлана, — сказал Димыч, и эта девушка с резким лицом напряженно-уверенно протянула руку. Краюхин осторожно взял ее. Вот тут Димыч и обронил то, чего ожидал уже и опасался услышать Краюхин:

— Моя жена.

Светлана благодарно улыбнулась ему, с той же улыбкой качнулась к Краюхину, вдруг ловко чмокнула его в щеку, и отпрянула, и снова напряглась — взгляд ее беспокойно мерил глубину коридора, и черты лица нежно твердели. Краюхин оглянулся — приближалась Оксана, а Димыч навстречу ей.

…Затем она протягивает руку Светлане, подчеркнуто-приветливо выговаривает:

— Оксана Петровна.

А Краюхин видит глаза сына, умоляющие и взрывные, угадывает, и, когда из уст Светланы что-то шелестнуло, похожее на ее имя, он бодренько добавляет:

— Жена Димыча.

— Вот даже как!

Крепкотелая Оксана Петровна, полоснув мужа сталистым взором, а ведь когда-то, да хоть бы и минуту назад в спальне, он был мерцающим и серо-голубым, стала крепче, да, стала Оксана Петровна крепче, и статнее, и отточено приветливее:

— Что ж, очень приятно, очень рада, поздравляю.

И коснулась губами порозовевшей — вроде бы невесткиной уже, что ли? — щеки, взглянула вбок, на Димыча, и позволила себе прилюдно обмякнуть:

— Неожиданно всё это… Теперь так: ты, отец, займись детьми, а я на минуту займусь собой.

Краюхин подтолкнул молодых в сторону кухни — там поговорим, но Димыч двинулся и потянул за собой Светлану к детской.

— Погоди, отец, Лёха спит, наверное, но мы только глянем.

И Краюхин ушел на кухню, налил себе, наконец, долгожданного чаю, сел в креслице и стал размышлять: «И что особенного? Ну, женился парень — эка невидаль! И привёз! А как же не привезти ее домой? Как снег на голову? Так это же Димыч — чадушко-то оно родное, но чадо ещё то! И девушка, кажется, в масть, всё при ней, и по взгляду судить — не глупа, вроде бы с начинкой девочка…»

Двусмысленность слов «с начинкой» — а это могло быть и очередным звеном в его родителевых думах — он усек мгновенно, хмыкнул, укорил себя и выкрутился из неловкого мудромыслия: «А что такого? Дело житейское и молодое, раз-два и внук…»

«Внук!» Это дед Серега о Кольке. Сразу догадался. Но ведь это всё в книжке, выдумка, и я, кажется, начинаю понимать, откуда у моих предков какая-то затаенная неприязнь иногда проскальзывает к Алексей Иванычу (Алкашу). Кому понравится, если тебя выставят на обозрение с интимными подробностями жизни, хотя и под другой фамилией? Мне — нет. Другое дело, когда я сам о себе напишу правду или навру что-нибудь потехи ради, обалдеж какой-нибудь — надо же создавать ауру оригинальной личности, коль уж настоящая аура никак не проклевывается.

И всё же странное дело: когда отец с матерью или деды с бабками вспоминают, как там всё у них происходило и случалось, то вроде бы и ничего интересного, а вот прочитаешь о том же в книге и почему-то начинаешь верить, что всё было именно так и только так.

Дня три назад, когда уже начался семейный совет с родней, в основном по телефону, у меня было очередное свидание с Иркой.

Она ждала там же, где и обычно, вперилась в меня своими широко расставленными глазищами и даже ресницами не помахивает (а они у нее длинные и настоящие), замерла, словно живого Шварценеггера увидела.

Тогда я тоже вытаращил зенки и на нее уставился. Кто кого пересмотрит!

— Ну?! — не выдержала она первая.

— Неясно пока, — лениво цежу я, — предки еще не всё обсудили.

— А когда?

— Может, завтра… может, послезавтра.

— Вы там все какие-то чеканутые! — взрывается она.

— Ага… — всё так же вяло соглашаюсь я, — мы такие.

Тут она сообразила, как ей надо вести себя со мной, захлопала ресницами, обольстительно заулыбалась, губки языком облизала, нежно погладила меня по щеке:

— Вовчик, миленький, ты самый-самый… ты талантливый, ты, может быть, даже гениальный… придумай же что-нибудь…

Вот это другое дело! Понимающая девочка. И я загадочно улыбаюсь, будто уже нашел, разработал и готов решить блестящую идею, хотя на самом деле в котелке у меня полный разброд — растерянность, непонимание, надежды, тревога, ожидание и упование на чудо.

Ирка — девочка не моя, а Колькина. Он познакомил меня с ней на второй день после того, как приехал, и я вспомнил, что видел ее весной среди провожающих. Мы стали вместе (я отыскивал кого-нибудь из одноклассниц) вчетвером ходить в кино, кафе, на дискотеки, а когда им нужно было уединиться, мы с подругой валандались где-нибудь поблизости, но домой с Колькой возвращались обязательно вместе. Потому что мало ли что могло случиться, а ребрышки у него еще побаливали, хотя он и отказался уже от резинового бандажа — надоел вусмерть. В первый раз он хотел прогнать меня, когда я за ним увязался. Пришлось потолковать — он логически, я эмоционально, потом он эмоционально, а я логически. Договорились.

А, уходя в партизаны, он поручил Ирку мне. Сделали из меня информатора. Нет, лучше — посредника. Связного, на худой конец. Вот Ирка и вызывает меня на свидания дважды в день, а то и трижды, причем — когда ей заблагорассудится, по ее настроению. Я отделываюсь успокоительным бормотанием по телефону, но иной раз она так пристанет, что приходится идти. С ней, конечно, клёво где-нибудь возникнуть, особенно в кафе, братаны пялятся на нее ошалело, а я при этом могу себе позволить этакое устало-равнодушное выражение: ну и что, мол, такого, и не с такими красавицами сиживали, повиднее бывали.