Филип Сингтон - Зоино золото

В предместьях Стокгольма грузовики убирали снег, их оранжевые предупредительные огни освещали фасады домов. Половина шестого и первая сводка погоды. Сказали, что буран набрал скорость и повернул с юго-востока, надвигаясь единым фронтом в двести миль. Водителей просили соблюдать осторожность и по возможности воздержаться от поездок.

«Вэстерос-Хэссло» — региональный аэропорт, недавно начавший принимать международные рейсы, располагался в сорока пяти милях вглубь страны по главной магистрали. Эллиот полз за караваном снегоуборщиков и машин для разбрасывания песка, пробивающихся сквозь бурю. Иногда за мелькающими дворниками он видел лишь предупредительные огни да жалкий свет своих собственных фар. Через десять миль показалось место аварии. Кабриолет не удержался на скользкой дороге и въехал в ограждение. Еще одна машина стояла в нескольких ярдах, капот и рама ее нелепо сморщились. Врачи хлопотали над лежащим на земле человеком.

Он добрался до аэропорта с запасом в двадцать пять минут. Сперва он решил, что в здании пожар. Ветер сдул с крыши высокое облако снега. Повсюду лавировали машины и автобусы, забивая площадку перед аэропортом и въезд на стоянку. Пара полицейских во флуоресцентных куртках пытались упорядочить движение.

Он припарковался в сотне метров и поспешил к терминалу, в одной руке чемодан, в другой — ноутбук. По крайней мере два свободных часа, сказала Гарриет. Он может позволить себе двухчасовую задержку. Он поскальзывался на бегу.

Внутри было полно растерянных людей, звонящих по телефону. Повсюду громоздился багаж. Толпа осаждала маленькое кафе, где подавали завтрак. За стойкой регистрации ни души. Записка, накарябанная фломастером, гласила, что его рейс отложен на неопределенное время.

Багаж сдать не удалось. Телефон авиакомпании был непрерывно занят. Раздраженная женщина в справочной только и делала, что объясняла, где находятся автобусные остановки. Аэропорт не закрывали. На табло, мерцая, появлялись металлические буквы и цифры — прибытие, отправление, — чтобы исчезнуть вновь. Расписание медленно кануло в небытие, оставив лишь пустые обещания.

Эллиот стоял в гуще толпы, смотрел, как утекает время, считал и пересчитывал минуты, оставшиеся до суда. Он послал Гарриет Шоу сообщение по голосовой почте, объяснил, что случилось, и спросил, нельзя ли как-нибудь отложить слушание, хотя знал, что ответ, по всей вероятности, будет «нет». Он подумал, не вернуться ли в Стокгольм, в международный аэропорт, чтобы улететь первым же рейсом с пересадкой в Копенгагене, Амстердаме или Париже. Но билеты наверняка остались только дорогие, и его кредитка просто не потянет. Да и все равно он не успеет вовремя.

Снаружи светало. Снегопад поутих, зато усилился ветер. Аэропорт медленно опустел. Пробило восемь утра, потом девять, потом десять. В четверть одиннадцатого Эллиот, сидящий в зале ожидания, поднял глаза на табло и увидел, что его рейс официально отменили. Он подумал, не позвонить ли еще раз в авиакомпанию, чтобы заказать билет на другой рейс. Но какой смысл, если на слушание он уже опоздал?

Он представил, как проходит разбирательство: Надя в костюме от Армани, купленном на его деньги, черные волосы забраны под ленту, бледная, строгая и прекрасная; Гарриет твердит о ее пьянстве, о неуважении к судебной власти, об эмоциональной неуравновешенности — прелюдия к более серьезным обвинениям, которые она приберегает для основного слушания о месте проживания. Как странно и тревожно, учитывая, что стоит на кону: часть его вздохнула с облегчением, что он все пропустил. Он не хотел видеть лицо Нади, когда Гарриет назовет ее угрозой для их ребенка.

Семь лет назад — как будто только вчера — они были незнакомы. Семь лет от любви до войны. И к тому же грязной войны.

Они встретились в Праге, летом 1993-го.

В первый раз он побывал там двенадцатью годами раньше, еще до падения Берлинской стены, когда Прага была от Запада за семью печатями. Тогда воротили нос даже от туристских долларов во имя идеологической чистоты. Грязные автобусы, полные восточных немцев и поляков, пыхтя, объезжали достопримечательности. Эллиот и его школьный друг купили визы в Лондоне и добрались до Чехословакии поездом из Вены, гадая, как скоро их вышвырнут обратно.

Старая Прага была сказочным городом, покрытым грязью, древним и закопченным. История жила в каждой детали: в крышах, похожих на фетровые шляпы охотников, и в сыплющих синими искрами трамваях. Одурманенный, он бродил по улицам, фотографировал все подряд, в голове его теснились образы из Кафки. С каждым поворотом она заново накатывала на него — та особая дрожь, которую испытываешь, прокравшись за укрепления врага.

За ними следили. Их номера в отеле обыскали, кое-что украли, тюбик зубной пасты зачем-то прокололи иголкой в нескольких местах, и он весь перемазался, когда собрался почистить зубы. За ними без конца таскались спекулянты, предлагая купить валюту по курсу в четыре раза выше официального. Каждый день их переселяли, несмотря на то, что все гостиницы фактически пустовали. Но это было неважно. Он ощущал себя принцем, посланником Запада — не того Запада, который он знал, но Запада, каким его представляли те, кто ни разу там не был, — мира головокружительной свободы и беззаботного процветания.

Карл Чильбум, даром что коммунист, должно быть, именно так чувствовал себя в Москве в тот год, когда влюбился в Зою — если это была любовь. Облагораживающая власть богатства и безопасности. Излучаемое естественное превосходство. Люди нуждались в подтверждении своего новоприобретенного статуса. И они находили его в прекрасном.

Вернулся он в совершенно иную Прагу. Сверкающие немецкие автомобили заполонили дороги, где прежде гремели трамваи. Зонты с логотипами «Кока-колы» практически захватили площадь Старого города. Здания отмыли до ровного сероватого цвета или спрятали под лесами и полимерной пленкой. Даже небо стало другого цвета — резкого, ненатурального синего. Кафка выбросил свой дневник и открыл сувенирную лавку на ступенях замка.

Волшебный город не вырвался на свободу. Он исчез. Вместе с копотью и тайной полицией.

Эллиот махнул рукой на бары и приманки для туристов. Он принялся искать то, что западный мир еще не залил огнями витрин, то, что он еще мог сделать своим.

Он поселился в плавучем доме, единственном доступном жилье. Как-то раз, воскресным утром, он рано встал и перебрался через реку. Проигнорировал замок и направился на юг, в мир приземистых желтых домов и тенистых ивовых двориков. Там-то он и услышал музыку. Сперва решил, что она доносится из какого-то окна на верхних этажах, но подойдя ближе, понял, что звук исходит из маленькой барочной часовни. Он стоял в вымощенном булыжниками переулке и слушал, не понимая, запись ли это или голос живой женщины.