Филип Сингтон - Зоино золото

— Приезжай в Тунис, — взмолился Ален. — Пожалуйста. Ты должна. — Он не мог скрыть панику в голосе.

Подъехало такси, Зоя коснулась лица Алена и поцеловала его в губы. Уже сидя в машине, она оглянулась.

…я уже довольно долго сижу здесь с альбомом для набросков и изрядно выпил. Мне пора идти, но я все вспоминаю тот вечер, когда мы были здесь вдвоем, как ты сидела и писала — на том самом месте, где сейчас сидит другая женщина, — и как потом мы молча поднялись и ушли, ушли, чтобы заняться любовью. Я просто не могу перестать думать об этом…

Меня только что заметили друзья. Они просят, чтобы я нарисовал женщину, с которой они пришли. Полагаю, хотят произвести на нее впечатление. Им нужен entrée. [20] Вступление (фр.). Я не хотел этого делать, но согласился. Теперь они ждут. У меня было множество женщин. Я знаю, чего они хотят, чего добиваются. Это совсем нетрудно устроить. С ними тоже бывает хорошо. Но я не могу забыть то, что произошло между нами,то, что мы начали, но так и не закончили. Это место, где мы сидели напротив друг друга, наш разговор, разговор глазами, взглядами… и потом ночью в твоей квартире, в студии… я не могу больше об этом думать. Это слишком волнительно, слишком болезненно. Но мне пора. Все ждут меня. Девушка ждет.

Отец сказал Алену что если юридическая школа его не привлекает, есть место учителя младших классов в лицее Карно. Он дружил с мсье Оклерком, завучем начальной школы. Ален мог поработать в школе год или около того и тем временем обдумать, что делать со своей жизнью. Ему ничего не оставалось, как согласиться. По крайней мере летом он будет свободен. Сможет вернуться в Париж и возобновить отношения с Зоей. А когда будет готов, она сможет представить его торговцам и критикам, в чьей власти прославить молодого художника.

Они начали переписываться регулярно. Он предложил ей приехать в Тунис — ради света, ради покоя, ради пустыни. Он напомнил ей о Делакруа и его «Алжирских женщинах», о том, как эта картина вдохновила Матисса и Пикассо. Рассказал ей о поселении художников в Хаммамете, где работали Пауль Клее, Август Макке и Луи Муайе. Она написала в ответ, что приедет как только сможет. Ей снился Ален на фоне дикого пустынного пейзажа с развалинами Карфагена. Он скакал на белом коне.

В том письме странным был не только сон. Почерк тоже был необычным: то прямым и четким, то косым, судорожным, почти неразборчивым. Иногда он менялся посреди предложения.

Она попросила его прислать свою фотографию, чтобы напомнить, сказала она, как он красив. Он решил послать снимок и рисунок, автопортрет, сделанный с помощью зеркала. Но сестры, увидев набросок, сказали, что на нем он похож на книжного червя и совсем немужественен. Так что Ален послал только снимок.

Он подумывал признаться ей в любви, но на бумаге это выходило неубедительно и жалобно. Он решил, что ей все равно, наверное, не понравится. Любовь — чертовски обычная штука и совершенно банальная в парижском контексте. Посети Лувр, заберись на Эйфелеву башню, посиди в кафе, влюбись. Кто угодно мог все это проделать, и ведь тысячи проделывали. Но не каждый мог открыть мир взмахом кисти.

Когда он вернулся, Монпарнас был другим. Все изменилось. На вокзале Ален отправился на поиски свежего номера «Пари-Монпарнас», только чтобы узнать, что журнал закрыли. Брока, издатель, был влюблен в Кики, и ревность довела его до безумия. Больше не было костюмированных балов и эстрадных выступлений знаменитых художников. Большинство звезд исчезло с небосклона. Великий коллекционер Жак Дусе умер. Жюль Паскин удавился галстуком на дверной ручке. Фудзиту обвинили в уклонении от налогов, и он бежал в Японию. Остальные художники переехали в деревню или на окраины. В барах и кафе оставались одни туристы, да и тех было меньше, чем когда-либо.

Луи никуда не делся, работал на кухне в «Отель-дез-Эколь». Он даже нашел себе агента, но пока не продал ни одной картины. Работа занимает все свободное время, жаловался он. Он не может позволить себе студию, а писать в каморке, которую он снимает, тяжело: соседи вечно шумят. Ален посоветовал ему перебраться в Тунис, ведь там можно жить на сущие гроши. Когда он рассказал, что Зоя обещала приехать туда, у Луи челюсть отвисла от удивления.

Он вернулся в Академию Поля Рансона. Написал Зое, что ждет ее. Письмо ее, пришедшее после долгой паузы, было по-прежнему полно нежности, однако в нем сквозила растерянность и печаль. Она писала, что ее жизнь в Швеции стала непростой. Она не знала, когда сможет выбраться в Париж, сказала, что прошлое сводит ее с ума, если уже не свело. Лучше ему забыть о ней.

Ален умел читать между строк. Зоя тоже покинула Париж. Монпарнас больше не был сообществом. Он превратился в диаспору. Но это не значило, что община прекратила свое существование, она по-прежнему была здесь, со своим особым языком и разговорами, просто стала еще более закрытой и неприступной, чем раньше.

Он написал в ответ, что не может забыть и что если ее жизнь сложна, она просто должна вспомнить, что для нее важно, и сосредоточиться на этом. Он написал, что им судьбой предначертано быть вместе. Если она будет помнить об этом, то сумеет забыть обо всем остальном. Опасно было говорить так — все равно что признаваться в любви, хотя он умудрился избежать самого слова. Но рискнуть стоило. Он бросил письмо в почтовый ящик на бульваре Монпарнас, думая, что, по всей вероятности, никогда больше не получит весточки от Зои.

Она приехала в Тунис в ноябре, почти через год после их первой встречи. Облачившись в льняной костюм и новую шляпу, Ален поспешил в город. Жаркий влажный день клонился к вечеру, ветер дул из пустыни, солнце алело за пеленой пыли. Он купил Зое цветы граната и лилии с бледными кремовыми лепестками.

Он остановился на углу авеню Жюля Ферри, достал из кармана флакон одеколона и освежил шею. Он не осмелился проделать это дома. Зоя была замужней женщиной — замужней и разведенной. Даже наряжаться было довольно опасно. Он приготовил несколько объяснений, на случай если кто-нибудь поинтересуется, куда он собрался, но обман может раскрыться, даже если соврешь гладко.

Его мать смертельно боялась скандала. Она считала, что малейшие слухи обрекут дочерей на вечное девичество. Отец был менее предсказуем. Возможно, он выгонит его из дома или отправит в глушь на какую-нибудь административную работенку, где Ален будет медленно умирать от скуки и пьянства. Третьего не дано, поскольку из лицея его немедленно вышибут с треском. Сердце у него билось в пятках, когда он переходил дорогу и взбегал по ступенькам отеля «Гран-Сен-Жорж».

Он нашел ее на балконе. Комната выходила на квартал Лафайет, за которым на востоке виднелось море. На окраинах города уже зазвучали призывы к молитве, слабые, отражающиеся эхом голоса едва пробивались сквозь гудки и уличный гомон.