Канта Ибрагимов - Дом проблем

Однажды, задумавшись и замечтавшись, он забрел в незнакомый лес и не то чтобы заблудился, да заплутал. К вечеру дождь, перешедший в густой, мокрый снег промочил до нитки. Уже в сумерках шел он по скользкой, поросшей от безлюдья лесной тропе и случайно вышел на дом отшельника-старика. Хотел мимо пройти, да собаки лесника подняли лай. Хозяин его окликнул:

— Знаю, ты чечен отчаянный, дерзкий, да ночью в лесу небезопасно, тем более что зверь на тебя тоже зуб точит. Заходи, промок, заболеешь. Иль не хочешь у отшельника гостить? — у хозяина красивый баритон, говорит он хорошо по-русски с мягким грузинским акцентом.

Войдя за высокий забор, Мастаев поразился: мощный джип и еще техника под навесом, а на крыше спутниковые антенны, аж три.

Внешне дом солидный, и внутри все со вкусом, как княжеские хоромы в кино, и всюду картины, фотографии. Ваха уже кое-что знал, да хозяин поподробнее о себе рассказал. В прошлом он крупный партийный функционер. Не всем угодил — отправили в горы, лесхоз. Ему понравилось, тут и остался, лишь изредка по делам ездит в Тбилиси. Получил прекрасное образование, детей выучил. Они у него при делах: сыновья — в Грузии и в Москве, дочь — художница, замужем, в Париже. Они старику помогают. Правда, наведываются сюда редко, но связь есть.

Ваха побывал в бане, в сухое переодет, и во время ужина за чачей [196] Чача (груз.) — крепкий спиртной напиток. собственного приготовления хозяин осуждал Россию:

— Мы, чеченцы и грузины, конечно, тоже виноваты, ведем себя как шкодливые и строптивые дети. Но Россия ведь сильнее, старше и богаче. А ведь истина — из спорящих виноват сильнейший. А Россия с Грузией как ревнивая, оставшаяся в девках сестра, и с вами как мачеха. А у нас одна история, религия. И я учился в свое время в Москве, и сейчас там сын, внуки. Кстати, хочешь в Москву?

«Почему он спросил именно про Москву?» — подумал Мастаев, а грузин заметил:

— Как Москву назвал, — ты встрепенулся. Там кто-то есть?

— Сын, девушка, друзья.

— Так звони, спутниковый. Не хочешь? Не можешь? Да, злость в тебе сидит. Видать, под прицелом ты долго ходил. И сам невольно сквозь прицел на все живое смотришь. То-то с твоей мушки ни одна движущаяся тварь не может уйти. Хорошо, что в дичь стрелять перестал. Да все равно, как опытный торгаш приценивается к покупателю, так и ты как стрелок берешь на мушку каждого человека. И ружье ты таскаешь не для зверя, боишься неких людей в лесу встретить.

Тут хозяин сделал многозначительную паузу, Мастаев даже не возразил, а старик продолжал:

— Ты поверил, что дичь — божья тварь, охотиться перестал. Но ты должен поверить в более важное, что любой человек еще более важное существо — это божье создание. И любой человек — это великая тайна. И судить человека, тем более смотреть сквозь прицел, — великий грех, это дьявол в душе. А полагаться надо лишь на суд божий, он всем положенное воздаст. И надо всех простить и попросить прощения у всех, чтобы стать человеком, — значит научиться распознавать черты бога во всем удивительном многообразии человеческих лиц!

— Я об этом где-то читал, — прошептал Мастаев.

— Древняя истина в мифах, данных нам богом, — подсказал старик. — Правда, современный человек в погоне за таким же человеком бога позабыл, а мифы вообще никто не читает, лишь этому верит, — хозяин посмотрел на компьютер. Ваха перехватил его взгляд и не выдержал:

— У вас Интернет есть?

— Конечно, есть! — с некой бравадой сказал старик и тут же усмехнулся. — Правда, не очень разбираюсь. Это дети поставили, чтобы я воочию внуков видел, общался. Включи.

Ваха тоже не особо знаком, да они сумели войти в Сеть, и хозяин сразу понял, что у экрана лишний:

— Пойду спать, устал. А ты делай с ним, что хочешь, а то заржавеет.

Оставшись один на один с Интернетом, Мастаев первым делом попытался зайти по памяти в известный, роскошный личный сайт Кнышевского — такого нет. Фирма Кнышевского и Кнышевский, как владелец крупнейшей коллекции атрибутики Ленина, — ничего нет.

И тогда Ваха задал поиск — редкое имя — Митрофан Аполлонович Кнышевский. Невероятно — никакой информации о столь богатом и влиятельном человеке нет, словно такого никогда и не было.

Холодный пот прошиб Ваху. Он был готов ко всему, но такое! Стал набирать не только Кнышевский, но и Кнышев и просто Кныш, кем Митрофан Аполлонович был изначально, — ничего. И тогда Мастаев догадался применить антитезу — антипод Кнышевского — его «любимый» зять — вот кем компьютер заполнен. Весь Интернет в подчинении, в услужении: моложавое, слащавое, ухоженное лицо (точь-в-точь как Аполлоныч рассказывал), словно Мастаев это лицо знал, и уже не замминистра, а первый замминистра, просто образец госслужащего, радеющего за интересы страны и ее финансово-экономический потенциал, и тут же молоденькая, просто модель, жена. Ну, как говорится, повезло человеку в жизни: видать, достоин, башковит. Ах! И все же что-то общечеловеческое есть — тоже горе стороной не обходит: родная сестра, сенатор России, кстати, оказывается, от Чеченской Республики, благо, что невесткой была, неожиданно покончила жизнь самоубийством.

Екнуло сердце Вахи. Полез он в криминальную хронику. Так и есть: по всем версиям, Деревяко на собственной даче убита еще два с половиной месяца назад. Более того, есть данные, что убийца задержан, за неимением улик отпущен. Фамилия подозреваемого в интересах дела не разглашается, но Мастаев подумал — это Кнышевский. До Москвы дошел. И вымещать начал с самой слабой, с женщины. Ну зачем? Зачем всех подряд?

— Эх, Кнышевский, Кнышевский. Надо было в корень зрить, всю систему ленинской всемирной революции или всемирной глобализации менять, а он все так же, по-большевистски, — репрессировать всех подряд. Не вышло. Власть себя бережет. А по мифологии все просто: случился брутальный [197] Брутальный (англ. Brutal) — зверский, жестокий; разг. — отвратительный. акт отцеубийства: на смену одному монстру — Кнышевскому — пришел другой — его зять. И его ожидает такая же участь, ибо зять — тоже алчный тиран, деспот, а лишь Бог судья. А Ваха должен всех простить, покаяться перед всеми.

Хотелось позвонить сыну, Марии, хотя бы в Интернете о них узнать. Нет, он этого не сделал, и не потому что слово дал три месяца в контакт ни с кем не вступать, а потому что в нем еще сидит «червь» пропаганды Дома политпросвещения и в этом он един с Кнышевским. На рассвете, уходя от старика, Ваха спросил:

— Можно я через неделю приду, позвонить в Москву надо.

— Да звони сейчас, — развел руками старик. — Ну, как знаешь, в любое время этот дом — твой дом, наш дом, он для всех добрых людей открыт.

С трудом эта неделя прошла, еле-еле Ваха дождался, набрал телефон Дибировых. Голос любимой не изменился: