Владимир Микушевич - Будущий год

— Почему «соглашательница»?

— А я была эрудированная девочка, в первый раз приехала в Коктебель. Вот я и обратила внимание на то, что автопортрет Макса похож на лик с Туринской Плащаницы и на этот же лик похож Богдан Алконостов, так что налицо не двойное, а тройное сходство. Это убедило и максовцев, и иисусовцев, и, разумеется, самого Богдана. Тогда-то и появилась у него программа «Сын Человеческий», сперва негласно, потом гласно…

— Вот как!

— Да. Собственно, исцеления начались даже несколько раньше, как всегда, со слухов, сначала коктебельских, потом питерско-мос-ковских. У кого-то прошел нервный тик, у кого-то зарубцевалась язва желудка. После вечеров на хуторе близ Феодосии, разумеется. А потом и в Москве, и в Питере. Киев проявлял всегда больший иммунитет к таким поветриям. Наконец, весь Коктебель увидел, как на своих ногах гуляет по берегу дама, которую вчера привозили на вечер Богдана Алконостова в инвалидном кресле. Тогда-то я впервые услышала слово «чудо» от него самого.

— Вы с ним знакомы?

— Достаточно близко, но об этом потом, хорошо? Он мне сказал, что чудо — главное в творческой практике Христа (так и выразился). «Но ведь сатана требовал от Него именно чудес, а Он отказался их творить, в этом и заключались искушения», — робко попыталась возразить я. «Как это отказался? — парировал Богдан. — Он отказался превратить камни в хлебы, а Сам накормил пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек. Он отказался броситься с храма вниз, а Сам вознесся ввысь. Сама посуди, какое чудо больше. Он отказался выполнить требования сатаны просто потому, что эти требования были неуместны, а не потому, что не мог их выполнить».

— Как же ты тогда понимаешь чудо? — спросила я его.

— Очень просто. Чудо это то, о чем говорят, — ответил он.

Признаюсь, я была поражена.

— Значит, чудо — это просто сенсация? — спросила я.

— Если хочешь, сенсация. Или, вернее, не всякая сенсация — чудо, но всякое чудо — сенсация. Помнится, Андрей Белый говорил, что Христовы чудеса не феномены, а символы. По-моему, это схоластика. У Пастернака куда точнее: «Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог». Именно, нет Бога, кроме чуда, а чудо — сенсация, затянувшаяся навеки.

— Но ведь сенсация бывает ложной. То, о чем говорят, может не соответствовать действительности…

— Какая там действительность! То, о чем говорят, существует; то, о чем не говорят, не существует.

— Значит, прав был горьковский Лука: во что веришь, то и есть, — пыталась понять я.

— Это недалеко от истины, но неудачно сформулировано. Есть то, что убедительно, а убедительно то, о чем говорят, — настаивал он на своем.

Я напомнила ему о Великом инквизиторе, основывавшем свое царство на чуде, тайне и авторитете. Богдан только поморщился, услышав такую банальность:

— О Христе говорили и говорят больше, чем об этой выдумке Достоевского. Однако его Великий инквизитор не совсем не прав. Тот Христос, действительно, был безжалостен к людям. Люди просят хлеба, а Он оставил им камни. Он мог бы объявить камни хлебами, и люди поверили бы в чудо. Что такое Нагорная Проповедь? Блестящая пропаганда, не больше. А Воскресение Лазаря — это уже гласность.

Соответственно менялись и выступления Богдана. Стихи постепенно отходили на второй план. Только «Чудо» и «Гефсиманский сад» Пастернака он читал на каждом своем вечере. Программа «Сын Человеческий» состояла, в основном, из евангельских повествований о чудесах. К ним Богдан обильно присовокуплял апокрифы. Из вечера в вечер он повторял рассказ Фомы о мальчике, которого отрок Иисус якобы сбросил с крыши. Мальчик расшибся насмерть, а Иисус тут же воскресил его, и мальчик сказал: «Нет, Господи, Ты не сбрасывал меня, но поднял». С настоятельностью гипнотизера Богдан повторял слова Фомы: «Каждое слово, которое Он произносит, доброе или злое, есть деяние и становится чудом». Сначала на своих вечерах Богдан показывал автопортрет Волошина и Туринскую Плащаницу (слайды или копии); потом портрет Волошина исчез, осталась одна Туринская Плащаница. И наконец, к Туринской Плащанице присоединилось еще одно наглядное пособие: мой портрет.

— Ваш портрет? Так вы и есть Елена Зо-лотницкая?

— Я предпочла бы остаться Жанной. Я ужаснулась, когда узнала: Симона-волхва сопровождала блудница по имени Елена; он себя выдавал за Христа, а ее — за падшую мировую душу, Моя дочь, к сожалению, приняла эту историю всерьез.

— Кстати, где ваша дочь? Она приедет позже?

— Она вообще не приедет. Она погибла этой зимой. Выбросилась из окна.

— Сколько же ей было лет?

— Пятнадцать. Она зачастила на вечера своего отца, и вот…

— Так Алконостов — ее отец?

— К сожалению.

— Вы за ним замужем?

— Я была его тайной женой… Полагаю, не единственной. Но он называл меня своей Марией Магдалиной. Он полагал, что брак несовместим с его миссией…

— А ваша дочь знала, что она… его дочь?

— Догадывалась. Боюсь, что и я сама была недостаточно скрытной. Он давал мне деньги… Она же была достаточно взрослой, чтобы заподозрить, откуда у меня лишние деньги.

— А он, извините, он не общался с ней?

— Ему же было некогда. Он говорил, время еще не пришло. Вот она и повадилась ходить на его вечера… Его надо видеть… видеть…

— Вы думаете, это было причиной?…

— Не знаю… Он все время говорил о чудесах… Он каждый вечер повторял: если бы Иисус бросился с храма вниз, он не разбился бы и спас бы… спас бы всех… Вот она и бросилась…

— У него нет других детей?

— Насколько мне известно, нет. Она думала, что она не разобьется, он узнает об этом и придет к ней…

— Она оставила письмо?

— Ничего не оставила… Она поверила ему., в него…

— А как он реагировал… на происшедшее?

— Он только вчера узнал… что ее нет.

— Зачем вы скрыли от него?

— Не знаю… Не находила случая сказать,… А может быть, хотела испытать его всеведение…

— А вчера?

— Он велел мне привезти портрет на его сегодняшний вечер. Он гонялся за мной вчера весь день по Коктебелю, а я избегала его… Наконец, он нашел меня… знал, где найти…

— И вы сказали ему?

— Он нашел меня там, куда мы с вами идем. Горная тропа становилась все уже и круче.

Море исчезло бы внизу, в сумраке, если бы на него не намекала золотистая лунная дорожка, напомнившая мне цветущий тамариск неуловимым розоватым отблеском.

Жанна Венц остановилась:

— Вот здесь… Здесь я сказала ему… А он напустился на меня, зачем, дескать, ты сразу не сказала мне, я бы воскресил ее на третий день.

— Простите… Может быть… Он психически болен?

— А кто тогда здоров? Он говорил, дочка правильно сделала; она выбросилась из окна, чтобы отец воскресил ее; я этому помешала, я виновата в ее смерти.