Кларисе Лиспектор - Осажденный город

То, что случилось на улице, никого не касалось, но призывало, как на пожар.

Молодая девушка стояла посреди комнаты и, хоть и пыталась сохранить спокойствие, была уже захвачена безгласным шумом. Да и предметы в комнате, привычного вида, стали невыносимы по ту сторону прошедших секунд — девушка все стояла спиной к чему-то; а комната уже наваливалась на нее тяжестью убранства. Она одна была слишком вменяема, чтоб надевать личину, ветер между зданиями торопил ее.

Пока разувалась, боролась с растущей смутой на улице и в комнате, откуда извлечет свой собственный облик. Ничто, впрочем, не толкало ее пока еще к реальности того, что происходило. В темном помещении свет сводился к замочной скважине.

Под конец поиски шляпы заставили ее сосредоточиться и стать вровень со своим жилищем. Она открыла ящик и извлекла из темноты на воздух самую нарядную шляпу. Старательно обдумала, на какой манер надеть. Ее напор был тверд и никогда не растаял бы слезами: надвинув шляпу на самые глаза, она посмотрелась в зеркало. Приняла бесстрастное выражение с холодком в глазах, словно это был способ увидеть себя в более реальном свете. Не достигала, однако, соприкосновения с собою, околдованная глубокой нереальностью своего образа. Провела пальцами по языку, увлажнила брови… и тогда взглянула на себя с суровостью.

Красные розы на обоях были вне пределов зеркала, горы из роз, что в своей неподвижности наступали на нее.

Пока наконец, понуждаемая собственным вниманием, Лукресия не начала, с трудом, видеть себя.

Лукресия Невес отнюдь не была красива. Была в ней, однако, добавка к красоте, какая отсутствует в самой прекрасной наружности. Были пушисты пряди, на которых сидела причудливая шляпа; и множество темных родинок, рассеянных по свету ее кожи, составляли рисунок, какой хотелось потрогать руками. Только прямые брови облагораживали лицо, в котором виделось что-то вульгарное едва заметным знаком будущего ее души — узкой и глубокой.

Сама натура ее словно не до конца проявилась: у нее была привычка наклоняться вперед, полузакрыв глаза, когда она говорила с людьми, — и казалась она тогда, подобно самому предместью, одушевленной каким-то событием, которое все не разворачивалось. Лицо было бесстрастно — разве только пробежит по нему внезапная дума.

Однако не эти черты задумчивости и кротости шли ей на пользу. То была скорее жесткость, резче проступившая на ее лице, пока она прихорашивалась. А когда была готова — прикрываясь легкомыслием, какое старалась выказать не в наружности, а в одежде, — ее облик скрылся под символами и эмблемами, и в своей притягательной прелести девушка стала казаться идеальным портретом себя самой. Что ее, впрочем, не радовало — это было так трудно…

Она вдруг наклонилась к зеркалу, ища способ увидеть себя покрасивей, открыла рот, взглянула на свои зубы, закрыла рот снова… И вскоре из пристального ее взгляда родилось наконец уменье не проникать слишком глубоко и скользить взглядом, без усилия, лишь по поверхности — и быстробыстро отвести взгляд. Девушка смотрела: уши были белые среди спутанных прядей, из которых возникало лицо, словно колеблющееся в разбросе родинок, — смотрела спеша, потому что достигнешь большего, перейдя грань: таков был ее способ видеть себя наиболее красивой!

Она вздохнула нетерпеливо и бурно. Закрыла и открыла глаза, широко открыла рот, чтоб посмотреть зубы: и в какое-то странное мгновенье увидела себя с ярко-красным языком, как призрак красоты и спокойного ужаса… Вздохнула свободнее, обрадовавшись неизвестно чему… в запертой комнате, полной шатких кресел, все становилось таким шутейным, с этим красным языком! Девушка засмеялась болезненно, словно пред нею был карлик, которого можно мучить. И продолжала свое перевоплощение. Удовлетворенно, молчаливо и свирепо выросла, всунувшись в лакированные туфли. Теперь, и верно, стала рослее и смелее, рожок трубил к разбою…

Но в действительности ее прихорашивание было жестоким обманом себя самой, и когда она будет наконец готова, то превратится в еще одну вещь — вещь из города Сан-Жералдо. Над этим она и трудилась с таким исступленным спокойствием.

Пока одевалась, привычный шелест оде-ванья превращался мало-помалу в весьма коварное отупение: она смотрела на бумажные розы обоев, словно поглупев, словно соревнуясь в чем-то с неподвижным бытием шкафа, в котором рылась, ища браслет. Она дотрагивалась то до одной вещи, то до другой, словно реальность была недосягаема. А сама она была… — дробно ударяя каблуком по пыли, Лукресия Невес увидела, с бессмысленным смехом, что была той лошадью, которая ржала внизу на улице… Дробно ударяя каблуком по пыли, она видела в разных формах комнату, розы, кресло!.. Но преодолела странное упорство, какое почувствовала, когда сравнила себя с неподвижным шкафом, — и продолжала искать браслет.

«А что вы на самом деле ищете, мой цветочек?» — спрашивала она себя, не прерывая своего занятия. Взглянула случайно на постель в резком порыве, который тут же превратился в неистовый поиск браслета. Устала. Ибо трудилась она одна: ведь ясно же с первого взгляда, что вещи в комнате не изменялись ни на краткий миг! Вот они все стоят. Всего лишь миг слабости, и снова разрушалось то, что она воздвигла усилием стольких взглядов… И Лукресия Невес увидела с изумлением свою комнату — непокоренную, безмолвную, где, к крайнему своему удивлению, так и не нашла браслета.

И снова — за работу, в бешеной спешке разбрасывая в разные стороны туфли и платки. В поисках. Пока открывала и закрывала ящики, из этих ящиков, открытых и закрытых, и полузакрытых и открытых, возрождались плоскости и прямоугольники, выпрямлялись крестовые своды, заброшенные поверхности заглухали, вершины восставали нарядней: в тревожных оглядках ее глаза воссоздавали реальность комнаты.

С легким недоверием, беспомощная, посреди обломков… Да где ж браслет? Она почесывалась, вдруг поблекнув, глядя сквозь пыль, зачарованно, почти близоруко — это она-то, с таким зорким взглядом!.. Искала браслет, высматривая под кроватью, на корточках, больно ударяясь, как кроткое животное: «Да куда ж он запропастился. Боже мой», — повторяла, почесываясь.

Достав наконец из ящика, бережно, как настоящие, свои фальшивые драгоценности, подняв их к самому лицу, она огласила комнату возгласом восторга и надежды. Кажется, готова. Остановилась, осмотрелась тупо, с той задержкой в мыслях, какую придает заторможенная чувственность. А про духи-то забыла!

И она щедро надушилась, встряхиваясь.

Но стоял день… солнце, полное ветра, что дул там, за окнами, сведет на нет все ее старанья?! Потому что она так разоделась, стараясь воскресить силу праздничных вечеров прошлого, — воображая, что встретит на грязной Базарной Улице элиту балов, престиж и утонченные манеры — где девушки смеялись, не в силах удержаться, и где она сказала бы громко, грозя пальцем: «Бы злюка, Жоаким!»