Александр Мелихов - И нет им воздаяния

Посыпались: Адина, Эйтан, Тамир, Илана, Лиора, Кармела, Барак, Нисан, Якир…

— А Надежда Владленовна Ким с семейством предпочла Америку.

Поток Ребекк, Айзеков, Ааронов, Дебор, Сэмов, Питов, Адамов и Ев, Смитов, Джонсов, Белуччи, Маркарянов и Козловски.

— Собственно, мы даже вышли за рамки вашего заказа. Вы ведь просили узнать, куда закатились яблочки от яблони Григория Залмановича, но мы собрали сведения обо всем семействе. Или вам это не нужно?

— Нет, нет, очень интересно. Из каких семей выходили…

— Да, да, я помню, палачи. Так вот, судя по всему, это оказались люди как люди. Кого куда забросило, тот тем и стал.

Злата Соломоновна преподавала историю с географией в Караганде, муж водил автобус — дети и выросли как дети училки и водилы. Сын сделался мастером на заводе искусственного толокна, дочь тоже училкой — люди как люди. Только Габсбурги. Русские Габсбурги. А их внуки уже немецкие Габсбурги. А Риву Залмановну, медсестру, взял за себя аж председатель маленького такого степного горисполкомчика. Дочь в результате выучилась в Алма-Ате на экономиста, другая в Москве на программиста, сын в Ленинграде по национальной квоте снова на экономиста. Кончил тот же институт, что и Чубайс. Теперь бизнесмен. Ильдар Телемтаев. А другой Ильдар, Телемтаев-Алматынский — политзаключенный. Проходящий как злостный банкрот. А московская дочь вышла замуж тоже за программиста и произвела на свет телезвезду, Данилевский — ее сын.

— Ничего себе…

Своим надменным величием Данилевский очень тонко эксплуатировал сталинский имидж: на глазах зрителей набивал трубку и начинал неторопливо с неуловимым грузинским акцентом обличать подлости Америки. Усов он не отращивал, но, покуда он вещал, они сами собой отрастали из небритости. И тут же таяли, чуть он умолкал.

— Да, вот так, телезвезду. А во втором браке порнозвезду. Создателя жанра «кощунственное порно». Герои совокупляются на фоне каких-нибудь святынь. У стен Кремля, на Мавзолее, на паперти… Сырцов — это в определенных кругах громкое имя. Вернее, там его называют Сырок. А Нехаму Мендловну Шевченко расстреляли в Бабьем Яру — вместе с двумя детьми и с мужем заодно. Он пытался их спрятать, а кто-то из соседей донес. Тоже человек как человек. Не палач, все палачи сидели в энкавэдэ. Ну, а Раиса Менделеевна — так в справке из архива — мать-одиночка, умерла от тифа в Перми. А ее пятилетнего сынишку Гришу — в честь вашего недруга, наверно, назвала — сдали в детский дом. Родственники после хватились — никаких следов. Может, тоже умер. Может, записали под чужим именем. Значит, в лучшем случае угодил в ремеслуху, а может, и по тюремной пошел дорожке. Тогда его скорее всего где-то там и прирезали. А может, наоборот, завязал, бывает такое, что с годами надоедает сидеть. Отсидит человек лет двадцать-тридцать и впрямь перекуется.

— Бывает, бывает. Мой двоюродный брат так и перековался, умер честным человеком от тюремного туберкулеза.

— Видите, какие яблочки выросли и на вашем родословном дереве.

Я испытал сложный позыв и похвастаться (уголовщина ведь тоже род героизма) и оправдаться (это были-де плоды смуты).

Еще ни разу не видя ни тети Нюры, ни Стаськи, я, кажется, от рождения знал, что «Нюрин Стаська» — тюремщик. «Весь в отца пошел — вылитый Данил!» — прибавлял дедушка Ковальчук, не то сокрушаясь, не то восхищаясь. И когда Стаська внезапно возник в нашей хибаре и его положили на Гришкину кровать, а Гришку, к моей зависти, переложили на раскладушку, я проходил мимо Стаськи с опаской: я никогда до тех пор (да и с тех пор) не видел, чтобы у человека нижняя часть лица была шире верхней. И чтобы гость до такой степени меня не замечал. И вообще все время где-то пропадал. А потом Гришка радостно нашептал мне, что тетя Зоя нашла у Стаськи под подушкой финку — страшно красивую, ручку змейка обвила… Везет же Гришке!

А потом вдруг — как всегда с небес — открылось, что Стаська участвовал в грабеже с мокрухой и получил восемнадцать лет. И когда в Алма-Ате мне случалось гостить под сенью вишен и яблонь у добрейшей тети Нюры (с тех пор смеяться, сильно прищуриваясь, для меня неоспоримый признак доброты), мое воображение всегда отказывалось признать между нею и Стаськой хоть что-то общее. Так что я и теперь говорю и сам не верю, что мою молчаливую, застенчиво улыбчивую тетю пятнадцатилетней увел из дома революционный матрос, а когда дедушка Ковальчук пошел жаловаться его начальству в ЧК, деда самого посадили на трое суток; а потом этот матрос заделался начальником политуправления Каспийской флотилии, но когда на набережной завязывалась драка между солдатней и матросней, он прямо в своем адмиральском кабинете натягивал матросский бушлат и бежал отвешивать плюхи налево и направо; в тридцать седьмом его, само собой, пустили в расход, а у тети Нюры в тюрьме родился Стаська…

— Родился в тюрьме и сдохнет в тюрьме. Вылитый Данил, — безжалостно припечатывал забывший баснословный взлет зятя дедушка Ковальчук, кормивший и поивший Стаську, покуда тетя Нюра тянула свой червонец на Колыме. (Ни разу не пришло идиоту в голову поинтересоваться, чего она там хлебнула: интересная жизнь могла быть только у нас. Ну и еще у летчиков-космонавтов-разведчиков… Запомнилось лишь, как она могла вдруг обронить где-нибудь в столовой: на Колыме урки такого повара в котле бы сварили.)

Но дедушка ошибся («век живи, век учись и дураком сдохнешь» была его любимая присказка): лет всего через десять-двенадцать Стаську «сактировали» и он оказался на кирпичном заводе под Каратау. Дребезжащая духовка доживающего на чужбине трофейного автобуса взвила последний клуб пылищи в аккурат у Стаськиного дома под шифером, с немалым, но тесноватым от кур, овец и коровьей пирамиды двором. Шарлотта Шван шлепала по навозной жиже в галошах на босу ногу совершенно по-нашенски. На чистейшем русском она пригласила меня в дом, полный таких же нашенских белобрысых немчурят и — почти ненашенских мух: жужжала вся толща воздуха. Казалось, они вот-вот подхватят под мышки и вознесут тебя над затоптанным некрашеным полом.

— Мухота… — благодушно отмахивалась (отмухивалась) Шарлотта и, шаркая галошами по степной горячей пыли, довела меня до кирпичного, совершенно по-родственному повествуя, до чего ей не понравилось у родни в Германии — чистота такая, что плюнуть некуда, сорвала яблочко на обочине, так ее пилили-пилили: надо-де дождаться, когда поспеют, а тогда уж выйдут всем городком…

— Свободы у них нет, — завершила она, что тут же подтвердил и Стаська, бродивший по огромному хоздвору:

— Хорошая у нас страна: послали проволоку искать — теперь до звонка свободен. — Стаська совсем уж по-родственному прижал меня к ржавой ковбойке, обтягивавшей выпуклую, отнюдь не чахоточную грудь. Ростом он мне был по плечо, но «в спину», как говорил отец, не уступал. Вот на кого он был похож — на артиста Пуговкина в роли Софрона Ложкина из кинохита моего детства «Дело пестрых».