Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

— Иногда он мог быть очень жестким и даже злым, особенно, если заупрямится, — и увидев, как поразили меня ее слова, добавила: — Не воображайте, доктор Рубин, что если вы провели пару недель с ним и его женой в Индии, вы узнали его со всех сторон.

Было что-то неприязненное в ее голосе, и я не скрыл своего удивления тем фактом, что, несмотря на то, что со времени моего путешествия по Индии прошло года два, она все еще помнит о нем. В ответ она рассмеялась.

— Как я могла бы забыть такое? Я помню даже, насколько обескураженным вы вернулись с большим набором медикаментов, который приготовил для вас доктор Хессинг… и попросили меня сделать вам прививку. Выглядели вы при этом весьма подавленным и очень злились на профессора Хишина за то, что он втравил вас во всю эту историю с Индией.

И внезапно я преисполнился нежностью к этой достойной пожилой женщине, безропотно выполняющей свою работу помощницы медсестры, чтобы принести в конце месяца домой несколько лишних шекелей. Тут же я вспомнил, как я спускал свои штаны, стоя тем вечером перед нею позади импровизированной ширмы, за которой она легко и безболезненно натренированным движением сделала мне два укола.

— Это удивительно, что мы снова встретились с вами сегодня, — не в силах сдержать рвущееся из самых глубин моего существа признание, которое не давало мне покоя с той самой минуты, как я перешагнул порог больницы, — потому что мои жена и дочка этой ночью отправились в путешествие по Индии. Всего несколькими часами ранее я посадил их в автобус, идущий до Каира, и когда я, до смерти усталый, добрался до дома и лег, после часа или двух сна что-то меня разбудило. Что это могло быть, сестра? Я попытался уснуть снова — и не мог. Но самая непонятная для меня ситуация в том, что, как оказалось, впервые в жизни я не смог оставаться в квартире один. Так что же это такое, сестра?

Она выслушала мои сетования, не меняя серьезного выражения на лице. Я знал, что воображение — не самая сильная ее черта, но в ней всегда находило место искреннее сочувствие к человеческому горю как только она проникалась убеждением, что это — истинное бедствие, а не проходящая игра настроения. Она предложила мне чашку кофе, от которого я отказался.

— Нет, нет, спасибо. Хотел бы все-таки попробовать уснуть, — объяснил я свой отказ. — Я должен вернуться домой. Потому что не позднее восьми я должен уже быть на ногах в операционной.

Как и большинство больничного персонала, она была удивлена странным решением Лазара выделить мне половинную ставку, и она спросила меня, сохранится ли подобное положение теперь, после того, как директор больницы умер.

— А почему бы ему не сохраниться? — с некоторым раздражением осведомился я.

Она пожала плечами.

— Возможно, будут предприняты попытки устранить некоторые нарушения, допущенные во имя дружбы, вещи, которые напрямую расходятся или попросту противоречат букве закона, — ответствовала она. — Все это, в конечном итоге, будет зависеть от нового директора.

— Но он — новый директор — уже существует? — спросил я. — Кто-нибудь уже видел его? А что говорит по этому поводу Хишин?

Оказалось, что ничего из интересовавшего меня, она не знает. Так же, как и Хишин. Но в чем она совершенно не сомневалась, так это в том, что кто-то уже был назначен на эту должность. И может быть, это будет не один, а два или даже три человека. У Лазара перед его кончиной в руках сосредоточилась огромная власть, и немало было в больнице людей, считавших что настало время эту власть чуть-чуть ограничить. По крайней мере, профессор Хишин считал именно так.

— Да, — автоматически отозвался я. — Хишин сейчас, должно быть, сильно скучает по Лазару.

Она снова покивала головой. Ее заключения звучали еще более серьезно, чем мои. Хишин опасался мстительности нового директора — этим и объясняется тот факт, почему он столь решительно потребовал, чтобы власть директора была разделена. Несмотря на эпитафию, прочтенную над могилой, он хорошо сознавал тот урон, который он понес, — и не потому, что переоценил свое врачебное всемогущество, как думало огромное количество людей, а потому, что на поверхность выползла обыкновенная зависть, в свою очередь обусловленная ревностью и опасением того, что другие врачи в больнице могут удостоиться большей близости к Лазару, оттеснив Хишина с позиции директорского любимца. Вот почему Хишин так терзался чувством вины и по отношению к покойному, и по отношению к его жене, поскольку всем было известно, как тесно между собою была связана чета Лазаров, в которой если кто-то любил одного, любил и другого тоже.

На секунду кровь застыла у меня в жилах.

— В каком смысле «любил»? — Я улыбался, задавая этот вопрос, но сердце мое переполнилось болью от одной только возможности вины вместе с любовью, вызвавших столь сильные эмоции, что я едва устоял на ногах.

— В каком смысле? — Старая медсестра Хишина была захвачена врасплох и теперь пыталась сформулировать подходящий ответ. — В том смысле, что он всегда был близок с нею — вот как сейчас, и будет продолжать заботиться о ней, пока будет уверен, что она не держит на него зла и не ненавидит его тем более. Потому что суть состоит в том, что Хишина особенно привлекают люди, которые сердятся на него или его ненавидят, — сказала она. За многие годы совместной работы у нее выработалось обостренное восприятие заведующего хирургическим отделением — такое же, как у мисс Кольби в отношении Лазара.

— Но о какой близости к жене Лазара может идти речь, если у него есть сейчас собственная, — возразил я.

— У него есть женщина? — парировала она. — Одна? У Хишина есть уйма женщин, которые ему нравятся. Что за проблема — одной в списке больше, одной меньше?

Короткий и дикий вопль вырвался из какой-то палаты, и дружный вой тут же поддержал его голосами остальных пациентов, словно дожидавшихся всю ночь, пока одного из их сотоварищей не посетят ночные кошмары. Сестра, насторожившись, привычным движением, памятным мне еще по году, проведенному в хирургическом отделении, повернулась в сторону шума, решая, уляжется ли все само собой или ей придется вмешаться, если возникнет такая необходимость. И мне стало больно за эту, столь тяжело добывающую свой хлеб женщину, которая, работая годы и годы в качестве старшей хирургической сестры отвечала за скальпели и шприцы, нитки для наложения швов и приборы для переливания крови, а также за перевязку ран и многое другое, а теперь должна была слушать вопли сумасшедших и умиротворять их с помощью разноцветных таблеток, больших и маленьких, всех мыслимых и немыслимых цветов, выстроившихся на полках за ее спиной. Она определенно была обеспокоена той свободой, с которой я принялся исследовать их. Хотя она и знала, что как врач я имел право лечить самого себя, она тем не менее настоятельно потребовала, чтобы я в ее хозяйстве ничего не трогал без специального разрешения ответственного психиатра.