Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

А пока что мозг мой продолжал аккумулировать чистоту и ясность, в то время как я сам преисполнялся верою в то, что и на расстоянии я могу влиять не только на ее мысли, но и на ее холеное тело, чьи милые, спрятавшиеся в укромных местах созвездия веснушек я еще не кончил изучать. А потому, проводив последнего клиента, она должна будет подняться со своего кресла, набросить на себя синюю бархатную тунику и, одарив улыбкой каждого из остающихся в офисе сотрудников, спуститься к выходу, на последней площадке раскрывая свой зонт, даже если с неба еще не упало ни капли, — раскрыть его для того лишь, чтобы под его защитой преодолеть те несколько метров, что отделяли ее от большой машины, припаркованной на соседней улочке. Затем она бросит взгляд на зеркало заднего вида и снова улыбнется, пытаясь в то же время понять, свободен ли выезд; может быть, именно в эту минуту она вспомнит странное мое послание, переданное секретаршей, а затем, держа свою маленькую ступню на тормозе, вздохнет, и приступит к макияжу, доставая все необходимое из большой сумки, лежащей позади нее на заднем сиденье, и проводя тонкие линии вокруг глаз, после чего настанет черед носа и щек. Но вместо того, чтобы между бровей нарисовать третий глаз, который позволил бы ей постичь окружающую ее действительность, она предпочтет одарить своей улыбкой зеркальце, прикрепленное в машине над лобовым стеклом, надеясь — и не без оснований, — что зеркальце ответит ей такой же улыбкой, дав ей ощущение радости. И только тогда сможет она чуть-чуть расслабить ногу, лежащую на тормозе и влиться в середину уличного движения; она проделает это очень медленно, нисколько при этом не думая о машинах сзади нее.

Может быть, она надеялась, что я не расслышу ее мягкого стука в дверь? Потому что она всегда испытывала нерешительность у входа сюда, в квартиру, которая была так хорошо ей знакома, и которая вот уже два года была занята ее любовником. Этим, не исключено, объяснялся и тот факт, что никто из членов семьи или ее друзей не знал, что ее захватил вихрь неодолимой и требовательной любви, от которой ничто и никто не мог спасти ее, кроме нее самой. Может быть, она надеялась, что легкий стук в дверь не будет услышан, так что она сможет развернуться и поспешить вниз с чистой совестью, убеждая себя, что она не бросила меня одного во время болезни, даже если она полагала, что все это не слишком серьезно.

Но душа моя, которую я послал, чтобы сопровождать ее в большой машине, медленно влекущейся в плотном вечернем транспортном потоке, душа, которая поджидала ее даже тогда, когда она останавливалась, чтобы купить пирожных и фруктов в лавочках, о которых я помнил с того времени, когда следовал за нею и Лазаром вплоть до их дома на своем верном старом мотоцикле, душа, которая, подобно ветру, обдувала ее лицо через вентиляционные отверстия, расположенные рядом с приборной доской, чтобы обратить ее внимание на необходимость пуститься в объезд, — акт, рекомендуемый дорожным знаком, к которому она отнеслась, как, впрочем, и к другим подобным знакам, с поразительным равнодушием — эта душа была всецело настроена на то, чтобы не пропустить, уловить самый легкий стук в дверь; более того, не только стук — даже ее дыхание, если бы она решила, не двигаясь, просто постоять с той стороны двери, как я однажды стоял у ее.

Стоит ли тогда удивляться тому, что я спрыгнул с постели, трепеща от возбуждения, которое темнота должна была скрыть, чтобы открыть дверь женщине, возникшей в дверном проеме в мутном свете лампочки на площадке, с зонтиком в одной руке и маленьким букетиком цветов в другой, в новой шляпке на голове, подчеркивавшей красоту ее лица, а черным цветом напоминавшая миру, что ее хозяйка в трауре.

Только тогда, когда она оказалась в квартире, решился я включить свет, чтобы хоть как-то разогнать мрак и избавиться от теней в комнатах, выяснив попутно, насколько преувеличенными и даже ребяческими были все мои страхи, если они так легко могли быть изгнаны. Хотя предполагалось, что я был болен, — чему подтверждением могли служить мои всклоченные волосы, бледное лицо, обросшее щетиной и пижамная куртка, наброшенная на голое тело, — она не спросила меня, как я себя чувствую, а только начала внимательно оглядывать все вокруг, как если бы только сейчас вспомнила, что кроме всего она еще и владелица этой квартиры, обязанная время от времени проверять, как обходится с ее собственностью арендатор. Судя по тому, как с губ ее сползала улыбка, она была не только удивлена, но и, без сомнения, раздосадована теми многочисленными изменениями, которые мы с Микаэлой позволили себе сознательно или бессознательно произвести в уютной, обихоженной квартире ее матери. Но она воздержалась от каких-либо комментариев, направившись прямо к детской кроватке, примостившейся в углу гостиной, разглядывая смятые простыни и мохнатого медведя, оказавшегося слишком большим, чтобы отправиться в Индию, особенно, если бы его пришлось тащить в самолете по проходу между кресел.

Пристально вглядываясь в женщину, которая была много старше меня, я пришел к выводу, что новая шляпка была лишь одним из признаков тех изменений, что претерпела ее внешность, — сюда же следовало отнести и отлично сшитый костюм, высокие каблуки, лишний раз подчеркивавшие красоту длинных ног, дорогие и изящные туфли и плащ свободного покроя, совершенно скрывший живот, — все это вместе взятое превратило ее в светскую даму, выглядевшую много моложе своих лет. Кончилось это тем, что она повернулась ко мне и спросила отчасти недоверчивым, отчасти насмешливым тоном:

— Так ты на самом деле заболел?

Опустив голову так, чтобы она не могла разглядеть краску стыда, заливавшую мои щеки, но могла разобрать, что я говорю ей запинающимся голосом, я попросил у нее прощения за вынужденную ложь, которая только и могла заставить ее прийти в это единственное на белом свете место, равно принадлежавшее нам обоим — единственное, где мы могли чувствовать себя свободными, не опасаясь порицающего мнения третьих лиц. Но она перебила меня голосом, в котором явно звучало нетерпение.

— Перестань извиняться и выбрось все из головы. Я знала, что ты здоров. — И словно для того, чтобы успокоить меня, избавив от угрызений совести, протянула мне букетик анемонов.

При вспышках молнии, я наполнил водой голубую вазочку, стоявшую на полке возле раковины, и поднес эти цветы к лицу, как бы желая сравнить их аромат с присущим только ей запахом ее тела, отлично сознавая, что цветы эти — вовсе не знак нашей возрастающей от встречи к встрече близости, но наоборот — это символ предстоящего расставанья. Когда я ставил этот букетик в вазу, то заметил, что она снова сидит на том же самом месте дивана, на котором сидела два года назад, безмолвно слушая мои признания, и волна боли окатила меня.