Карл-Иоганн Вальгрен - КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН

К торговле картинами он вернулся совершенно случайно. На чёрной бирже ему удалось купить маленький холст Шагала, когда-то отнятый у известного еврейского коллекционера Кана — его богатая коллекция по частям дрейфовала где-то в Германии. Заплатил триста долларов. Через месяц некий делец из Гамбурга предложил за картину вдесятеро больше. На эти деньги он купил у нищей вдовы полотно Макса Эрнста и продал вновь разбогатевшему маклеру. И так продолжалось довольно долго. Он становился известным.

Осенью третьего мирного года он снял помещение на заднем дворе на Фазаненштрассе. Цена была вполне приемлемой, но больше всего его привлекало, что когда-то фешенебельный район Ку-дамм начал постепенно оправляться от военных травм. Именно здесь возрождался рынок искусства, и он оказался в центре событий.

Он так и жил под именем Роберт Броннен. Немецкая основательность в хаосе первых послевоенных лет дала сбой. Архивы были разорены, миллионы беспаспортных беженцев наводнили страну. Но, как ни странно, в канцелярии в Митте нашлись документы, удостоверяющие личность Роберта Броннена. В западном секторе шли полным ходом тяжёлые восстановительные работы, и никто никого не спрашивал о прошлом… Друзей в Берлине, кроме сестёр Ковальски, у него не было. Не осталось просто-напросто никого, кто знал бы его настоящее имя.

Они сидели за большим обеденным столом друг напротив друга, и Виктор вглядывался в лицо своего старого компаньона. За семь лет, что они не виделись, шрам на щеке побледнел, словно бы выгорел на солнце, волосы чуть поредели, особенно на висках. В дорогом, прекрасно сшитом костюме, Георг выглядел именно так, как должен выглядеть преуспевающий торговец произведениями искусства. В петлице — гвоздика, из нагрудного кармана выглядывает кончик аккуратно сложенного платка. Красивый шёлковый галстук… Он и в самом деле выглядел скорее как Роберт Броннен, чем Георг Хаман; он как бы вырос из своего старого «я», как дети вырастают из старой одежды.

— Всё оказалось легче, чем я думал, — улыбнулся Георг и достал визитную карточку с рельефным логотипом фирмы. — Перед советской блокадой Берлин был настоящим Клондайком по части искусства. На провинанс никто и не смотрел… те, кто нуждался в деньгах, продавали за гроши, те, кто покупал, не задавали лишних вопросов. Всё продавалось и покупалось…

Когда в секторе союзников провели денежную реформу и разделение Германии стало очевидностью, он открыл свою лавку на Фазаненштрассе в Западном Берлине. Пока ещё можно было относительно свободно передвигаться между восточным и западным сектором. На термометре «холодной войны» температура постепенно опускалась, и это, по словам Георга, играло ему на руку. Введение национальной валюты — немецкой марки — сыграло для фирмы решающую роль. В восточном секторе переплачивали за новую западную валюту чуть не вдесятеро, а это означало, что цены для жителя Западного Берлина, покупавшего что-либо в Восточном Берлине, тоже резко упали. По стране ходило несчётное количество бесхозных картин. Он купил второразрядные полотна фон Родена и Хакерта и продал их коллекционеру в западном секторе.

Если бы не блокада, он смог бы за считаные месяцы сколотить большое состояние. Но границы закрылись. До коллекционеров в Гамбурге и Кёльне было не добраться, как и в восточный сектор Берлина. Воздушный мост работал, но в Берлин доставлялись исключительно предметы первой необходимости, каковыми произведения искусства не являлись. Картину, как выразился Георг, не съешь на ужин.

Почти год он жил на то, что удалось накопить, к тому же помогал сёстрам Ковальски — в стране был голод. Когда границы открылись, он тут же понял: всё изменилось. Власти в восточном секторе наложили лапу на произведения искусства. Тем, кто пытался продать национальное достояние буржуазным кровососам на Запад, грозили драконовские меры, а когда той же осенью провозгласили образование Германской Демократической Республики, эпохе бизнеса пришёл конец. Он начал подыскивать другие источники доходов. Мысли, естественно, крутились в том же направлении, он лихорадочно размышлял, как ему применить свой единственный, как он считал, талант, талант, кормивший его даже в военные годы, — фальсификацию.

— А может быть, мною движет чувство мести? — спросил он, вытряхивая из пачки новую сигарету. — Наверное, так и есть… так было, когда мы встретились, и с тех пор мало что изменилось. Те, кто покупает мои фальшивки, заслуживают, чтобы их надули. Я презираю их: сквалыги, карьеристы… вся эта вульгарная так называемая элита… И гомофобы к тому же… Эти подонки как были нацистами, так и остались… поклонники Гитлера и его убогой мыслишки насчёт народа-господина… И я, по-твоему, должен их уважать?

Несколько лет назад, продолжил Георг свой рассказ, государственная типография в Берлине напечатала серию малоизвестных листов Дюрера. Рельефная маркировка и поставленная вручную печать… вроде бы застраховались, каждая деталь буквально кричала: сделано недавно, факсимильная копия. Он, повинуясь импульсу, купил несколько штук и принёс домой. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что печать легко удалить, подержав лист над паром. Рельефный штемпель тоже не представлял затруднений — не сложнее, чем с почтовой маркой: зажать между растровыми клише.

— А чтобы убрать чернила, я поэкспериментировал с хлорированной бумагой, — объяснил он тоном знатока, — волокна немного повреждаются, но структура легко восстанавливается селенитом. К тому же, если лист немного состарить, его не отличить от репродукций в рабочих каталогах. Вся серия есть как в «Художественных гравюрах» Бартша, так и в «Руководстве для коллекционеров гравюр по меди» Зингера. Конечно, более тщательная экспертиза покажет, что к чему, но мои заказчики мне доверяют, и к тому же они ничего не смыслят в гравюре…

За короткое время он продал десять штук «оригиналов» Дюрера. Удача придала ему азарта. Чтобы не вызывать подозрений, он отложил Дюрера и занялся Кете Кольвиц. Рисунки Кольвиц были очень популярны у собирателей в Западной Германии. Художница была ещё жива, но жила по другую сторону «железного занавеса», в Пренцлауер Берг, и у неё не было никаких возможностей контролировать, где и как появляются её работы. В каталоге Шифлера он отобрал рисунки, которые, как ему показалось, сразу найдут спрос, и заказал копии у иллюстратора в Целендорфе — тому надо было кормить шестерых детей, и он не задавал лишних вопросов. На вопрос, откуда у него эти листы, он нагло отвечал, что купил их во время войны у самой художницы. Никто и не сомневался — ни в его истории, ни в подлинности работ.

Но всё равно спрос на графику был ограничен. Рынок начал иссякать.