Меир Шалев - Дело было так

Первый электрический пылесос изобрел в 1907 году рабочий-уборщик из Огайо по имени Джеймс Спенглер, всю жизнь страдавший астмой, которая усиливалась при подметании полов. Спенглер соединил вместе трубчатую палку от метлы, электрический мотор от вентилятора и наволочку от подушки, и все эти предметы совместными усилиями стали всасывать немного пыли, вылетавшей из выбиваемых ковров. Он предложил этот прибор на продажу, и одной из первых покупательниц была его родственница. Ее звали миссис Гувер, и она была замужем за мистером Гувером, производителем седел и кожаных изделий, у которого прибор Спенглера пробудил торговый интерес. Он купил у изобретателя патент, предложил ему партнерство, а затем усовершенствовал пылесос и придумал революционный метод продажи: десятидневный даровой испытательный срок в доме покупателя. Успех был таким сногсшибательным, что через два года все пылесосы во всем мире называли не иначе как «Гуверами». Но не в нашей семье. Мы и по сей день, пусть по ошибке, называем любой пылесос «Свипером» — и, конечно, произносим это слово с русским акцентом.

Однако интерес представляет не только пылесос, но и тот враг, с которым он сражается и который составляет причину и смысл его появления и существования. Я выяснил, что большую часть «улова» любого домашнего пылесоса — семьдесят пять процентов! — составляют омертвевшие клетки кожи и волосы жильцов дома и их любимых домашних животных. Это значит, что бабушка Тоня была права — людям действительно лучше оставаться снаружи. Пусть себе сидят на веранде и там сбрасывают свою мертвую кожу, а не у нее в доме, на вымытый пол!

Надо, однако, учесть, что эти данные справедливы лишь в отношении американской пыли — той, что водится в доме с закрытыми окнами, куда кондиционеры с фильтрами вгоняют стерильно чистый воздух и где хозяйка делает себе маникур . Но в дом бабушки Тони — одноэтажный сельский дом с фанерными жалюзи и сетками на окнах, которые выходят прямо на поля и во двор, — проникала также пыль совсем иного, неамериканского рода. То были маленькие крупицы настоящей земли, о которых мистер Гувер не знал и которых даже не мог бы себе представить.

Много уже было говорено и написано о сложных и неоднозначных взаимоотношениях между еврейскими пионерами-первопоселенцами и их землей, но у бабушки Тони эти отношения были еще более сложными, потому что она знала некий неприятный факт, от которого сионизм всячески пытался абстрагироваться. Она знала, что земля — это не только наследие наших предков, и не только девственная целина, ждущая своего возделывателя, и не только место отдохновения для усталой стопы гонимого и преследуемого еврея, — при определенных обстоятельствах, причем не таких уж редких, эта обетованная земля также — не что иное, как грязь.

Земля Изреельской долины была тяжелой и жирной и существовала только в двух состояниях: летом она была пылью, а зимой — топью. Иными словами, что так, что этак, она всегда была грязью. В первые годы после основания мошава его улицы еще не были вымощены и дворы не были еще покрыты базальтовой крошкой, а уж бетоном и подавно не залиты. Зимняя грязь была глубокой и тяжелой. Такой тяжелой, что ноги утопали в ней до колен, а колеса до осей, сапоги увязали намертво, а маленьких детей тащили в садик на «грязевых санках», сделанных из досок и жести. Грязь цеплялась и липла ко всему и так переносилась от места к месту и попадала внутрь домов. Даже много лет спустя, уже в дни моего детства, мы все носили в ранце домашние туфли и надевали их, сняв сапоги при входе в школу. И еще сегодня, во времена сплошного асфальта и бетона, возле каждого дома в каждой деревне в Долине можно увидеть главные орудия борьбы с этой вездесущей грязью — жесткие коврики перед входной дверью, скобы для снятия сапог, скребки для подошв.

Летом почва просыхала, и когда дороги перемалывались копытами лошадей, и рабочими ботинками, и колесами телег, а поля — лемехами плугов и железными зубьями борон, тогда из грязи рождалась пыль — всепроникающие полчища упрямых и хитрых пролаз, состоявшие из тончайших крупиц земли, смешанных с цветочной пыльцой, частицами комбикорма из коровников и птичников, волокнами половы, пухом цыплят, шерстью животных, маленькими крошками сухого коровьего навоза и пометом паршивых голубей . И все это бесчисленное воинство неслось на крыльях ветра и искало любую щель, чтобы проникнуть в нее и все запачкать.

По мере того как множились все более быстрые и тяжелые средства передвижения и орудия труда — всевозможные автомашины и тракторы, — множилась и пыль, и бабушка Тоня начала ссориться с водителями и даже установила на дороге возле дома поливалку, ибо из двух своих главных врагов — пыли и грязи — она все-таки предпочитала грязь. Грязь, конечно, штука липкая и тяжелая, но она виднее глазу, а пыль штука хитрая и незримая, а отчасти даже привлекательная, потому что на вид обаятельно игрива и невесома.

Я помню, как в детстве сам любил следить за хороводами золотых пылинок в лучах утреннего солнца. В Иерусалиме наша детская комната была обращена на север, и солнце туда не проникало. Но детская комната в нашей съемной квартире в Нагалале выходила на восток, а комната, где я спал, когда гостил у бабушки, — на север и восток, и там эти танцующие пылинки можно было увидеть — веселые искорки, сверкающие золотом в первых солнечных лучах, проникших в просветы между рейками жалюзи.

То было одно из самых чарующих, почти гипнотизирующих зрелищ моего детства, и мне нравилось начинать день созерцанием этих искорок. Как я уже рассказывал, в бабушкином доме меня заставляли вставать до рассвета, но в субботу бабушка позволяла мне поспать побольше, и однажды, когда я еще лежал и наблюдал за этой золотой пляской, она вошла в комнату и, вместо того чтобы, как обычно, выдернуть из-под меня матрац, неожиданно пригласила выпить с ней чай, и не на веранде, а в кухне. Но я был занят своими искорками.

— Еще немножко, — сказал я. — Как только они перестанут танцевать.

— Танцевать? Кто это перестанет танцевать? — спросила она подозрительно.

Она всегда была наготове — что ей испортят, что ей убегут, что ей приведут жену или мужа с детьми от прежнего брака, что ей напачкают, что ей наследят, что ей «покроцают» стены. А сейчас ей вдруг и танцуют вдобавок? Еще не понимая, кто это танцует и зачем, она сразу почуяла недоброе.

Мал я был и наивен и не догадывался, что произойдет.

— Смотри, бабушка, вон там, — сказал я и ткнул пальцем в воздух.

Она глянула и всплеснула руками:

— Вчера только убирала, и на тебе — опять полно пыли!

План совместного чаепития был немедленно отменен, а вместе с ним испарилась и моя надежда послушать историю с бисквитом: