Карсон Маккаллерс - Отражения в золотом глазу

— Когда же ты выйдешь за него замуж? — спросила Ф. Джэсмин. — Он с ума по тебе сходит.

— Я не собираюсь выходить за него, — ответила Беренис.

— Но ведь ты только что сказала… — начала Ф. Джэсмин.

— Я сказала, что искренне уважаю Т. Т. и высоко его ценю.

— Ну и… — сказала Ф. Джэсмин.

— Я уважаю его и высоко ценю, — повторила Беренис. Ее темный глаз смотрел спокойно и задумчиво, а широкие ноздри раздувались. — Но при мысли о нем я совсем не дрожу.

Помолчав, Ф. Джэсмин сказала:

— А я когда думаю про свадьбу, вся дрожу.

— И напрасно, — заметила Беренис.

— И еще я дрожу, когда вспоминаю всех мертвых, которых я знала. Семь человек. А теперь еще и дядя Чарлз.

Ф. Джэсмин заткнула пальцами уши и закрыла глава, но это не была смерть. Она чувствовала жар от плиты и запахи обеда, чувствовала, как у нее бурчит в животе и как стучит ее сердце. А мертвые ничего не чувствуют, не слышат и не видят — сплошной мрак.

— Как это ужасно — умереть, — сказала она и опять начала разгуливать по кухне в свадебном платье.

На полке лежал резиновый мячик, она бросила его в дверь, ведущую из прихожей, мячик отскочил, и она поймала его.

— Положи мяч на место, — сказала Беренис, — и сними платье, пока ты не испачкала его. Ступай займись чем-нибудь. Включи-ка радио.

— Я же сказала — не хочу никакого радио.

Ф. Джэсмин продолжала ходить по кухне, и, хотя Беренис велела ей чем-нибудь заняться, заняться ей было нечем. Она расхаживала в платье, купленном для свадьбы, уперев руку в бок. Серебристые туфельки так жали ей ноги, что казалось, будто пальцы на ногах распухли и превратились в десять капустных кочанов.

— Но когда вы вернетесь домой, — вдруг добавила Ф. Джэсмин, — советую вам включить радио. Возможно, в один прекрасный день вы услышите наше выступление.

— Что-что?

— Я говорю, что, возможно, нас попросят выступить по радио.

— О чем? — удивилась Беренис.

— Пока не знаю о чем, — ответила Ф. Джэсмин. — Может быть, как очевидцев. Попросят рассказать о наших впечатлениях.

— Я что-то не понимаю, — сказала Беренис. — Очевидцев чего? И кто пригласит нас выступить?

Ф. Джэсмин стремительно повернулась и, упершись кулаками в бока, воззрилась на кухарку.

— Ты думаешь, я говорила про нас с тобой и Джона Генри? В жизни не слышала ничего смешнее.

Раздался возбужденный и звонкий голосок Джона Генри:

— Ты что, Фрэнки? Кто выступает по радио?

— Когда я сказала «мы», ты решила, что я говорю про меня, тебя и Джона Генри? Нам выступать по радио на весь мир! В жизни ничего смешнее не слышала!

Джон Генри встал с коленями на стул; на лбу его просвечивали голубые жилки, было видно, как у него напряглось горло.

— Кто? — крикнул он. — Что?

— Ха-ха-ха! — сказала Ф. Джэсмин и расхохоталась. Она запрыгала по кухне, ударяя кулаком по чему попало. — Ха-ха-ха!

Джон Генри вопил, Ф. Джэсмин в свадебном платье с грохотом скакала по кухне, а Беренис встала и подняла руку, призывая их к спокойствию. И вдруг они разом остановились. Ф. Джэсмин замерла возле окна, Джон Генри тоже подбежал к окну, встал на цыпочки и, ухватившись руками за подоконник, выглянул на улицу. Беренис тоже обернулась, чтобы понять, что случилось. И тут пианино смолкло.

— О-о! — прошептала Ф. Джэсмин.

Через их задний двор шли четыре девочки. Нм было по четырнадцать-пятнадцать лет, все они были членами клуба. Они шли гуськом, и первой Хелен Флетчер. Они выбрали кратчайший путь через задний двор О’Нилов и сейчас медленно проходили мимо беседки. Их освещали косые лучи солнца и золотили им лица и руки, их чистые, свежие платья. Они уже миновали беседку, а их долговязые тени еще тянулись через весь двор. Сейчас они скроются из виду. Ф. Джэсмин не двигалась. Прежняя Фрэнки ждала бы и надеялась, что они позовут ее и скажут, что ее приняли в клуб, а потом, поняв, что они просто проходят мимо, громко и зло крикнула бы им, чтобы они не смели ходить через ее двор. Но теперь она смотрела на них спокойно и не испытывала зависти. Правда, ей вдруг захотелось позвать их, рассказать про свадьбу, но, прежде чем Ф. Джэсмин успела придумать, что им сказать, девочки — члены клуба — скрылись из виду. Остались только беседка и плывущее солнце.

— Интересно… — начала Ф. Джэсмин, но Беренис перебила ее:

— Ничего тут нет интересного. Ничего.

Когда они второй раз сели за этот последний обед, было уже больше пяти часов и близились сумерки. Прежде в эти часы они сидели бы вокруг стола, сдавали бы красные карты и критиковали бы Создателя. Они бы судили творенья Божьи, обсуждали, как исправить этот мир. Джон Генри звонким радостным голосом расписывал свой мир, слагавшийся из приятного и нелепого; для него мир не был огромным земным шаром, нет, его мечтам рисовались: необыкновенно длинная рука, которая может дотянуться до Калифорнии, шоколадная земля, лимонадные дожди, третий глаз, способный видеть за тысячу миль, складной хвост, на который можно опереться, когда захочется отдохнуть, и засахаренные цветы — вот все, о чем он мечтал.

Мир Беренис Сэйди Браун был совсем другим — круглым, справедливым и разумным. Во-первых, в нем не должно быть людей разного цвета кожи, у всех — светло-коричневая, голубые глаза и черные волосы. Ни цветных, ни белых, из-за которых цветные чувствуют себя жалкими и никчемными. Не будет цветных, и все — мужчины, женщины и дети — будут как одна любящая семья. Когда Беренис рассказывала об этом, ее низкий грудной голос лился подобно страстной призывной песне, которая эхом отдавалась в углу комнаты и долго потом дрожала в тишине.

Не будет войны, говорила Беренис. Деревья в Европе больше не будут увешаны окоченевшими трупами, и нигде никогда не будут убивать евреев. Не будет войны — и молодым людям в военной форме не придется покидать родной дом, не будет бесчеловечно жестоких немцев и японцев. Нигде не будет войны, везде будет только мир. И никому не придется голодать. Ведь и настоящий Бог сначала создал бесплатный воздух, бесплатный дождь и бесплатную землю на благо всем людям, и каждый человек будет получать бесплатную еду и два фунта сала в неделю, а чтобы получить что-нибудь сверх этого, все, кто способен трудиться, будут работать. И неграм больше не придется страдать. Не будет войны — не будет голода. И наконец, в этом мире Луди Фримен не умрет, он будет жив и здоров.

Мир Беренис был круглым, прежняя Фрэнки слушала ее низкий, сильный, певучий голос и соглашалась с ней. Однако лучшим из трех был мир прежней Фрэнки. Она соглашалась с основными законами, созданными Беренис, но добавляла к ним еще много своих — по самолету и мотоциклу для каждого человека на земле, всемирный клуб со своими членскими билетами и значками и более удобный закон тяготения. В отношении войны она не соглашалась с Беренис, она говорила, что на земле нужно будет оставить Остров Войны, куда сможет поехать каждый, кому захочется повоевать или сдать кровь. Она, например, на некоторое время могла бы вступить в Женский вспомогательный корпус ВВС. Еще она бы изменила времена года: вовсе выбросила бы лето и добавила много снега. В ее мире можно было по желанию становиться то девочкой, то мальчиком, как кому захочется. Но в этом Беренис не соглашалась: по ее мнению, в этом вопросе ничего менять не следовало, все и так устроено хорошо. Но тут Джон Генри Уэст непременно влезал со своим предложением — он считал, что все люди должны быть полумальчиками, полудевочками. Прежде Фрэнки пугала его тем, что отведет его на ярмарку и продаст в павильон уродов, но мальчик только закрывал глаза и улыбался.