Дорис Лессинг - Великие мечты

— Что ж, — сказала Сильвия, — пойду поищу Колина.

— Он сейчас работает, — ответила Софи. — И никому не позволяется мешать ему, когда он за работой.

— Ничего не поделаешь, потому что мне нужно с ним поговорить.

Когда Софи по пути из кухни проходила мимо Фрэнсис, то обняла ее быстрым движением и сказала:

— Не покидайте нас, Фрэнсис. Прошу вас. Я уверена, никто не хочет, чтобы вы уехали из этого дома.

Фрэнсис тоже вышла из кухни. Уильяма она нашла в его комнате, мальчик скорчился на кровати, как зверек, почуявший опасность. Он повторял вслух:

— Я не хочу уезжать. Я не хочу уезжать.

Фрэнсис положила руки ему на плечи и сказала:

— Не нужно плакать. Может, этого еще и не случится. Скорее всего, не случится.

— Тогда пообещай.

— Я не могу. Нельзя давать обещания, если ты не уверен.

— Но ты почти уверена, да, правда?

— Да. Думаю, да.

Фрэнсис подождала, пока Уильям собирал вещи для бассейна, и потом спросила:

— Мне кажется, что Маргарет не очень хочется оставаться здесь.

— Да. Она хочет жить с мамой. А я не хочу. Мэриел ненавидит меня, потому что я мужчина. Я хочу жить с тобой и с папой.

Фрэнсис пошла готовиться к репетиции, думая о том, что давно уже даже не вспоминала о своей мечте: о том, чтобы заиметь когда-нибудь свой собственный дом и жить в нем, ни от кого не завися. Деньги, которые она откладывала на его покупку, катастрофически таяли. Приличная сумма ушла на то, чтобы заплатить за курс психотерапии для Мэриел. Также она выплачивала Мэриел ежемесячное содержание. Руперт продал квартиру в Мэрилебоуне и две трети вырученного отдал бывшей жене. Руперт и Фрэнсис совместно платили арендную плату за проживание здесь, в этом доме — за себя обоих и двоих детей. Еще он оплачивал образование детей. Фрэнсис получала деньги за различные книги, памфлеты, переиздания, но когда сводила баланс, то оказывалось, что чуть ли не половина денег уходила Мэриел. В наше время многие женщины оказываются в подобной ситуации, когда им приходится содержать первую жену своего партнера.

Фрэнсис вошла в супружескую спальню, где стояло две кровати — одна, на которой она столько лет спала в одиночестве, и вторая, большая, ставшая эмоциональным центром ее жизни. Она села на свою стародевичью постель и посмотрела на пижаму Руперта, аккуратно сложенную на его подушке. Это была зеленовато-голубая пижама из поплина, серьезная такая пижама, но на ощупь нежная и шелковистая. Руперт при встрече, должно быть, производил впечатление прочности, силы, но стоило заметить деликатность его взгляда, его чуткие руки… Фрэнсис пересела на большую кровать со стороны Руперта и погладила пижаму.

Сожалела ли Фрэнсис, что сказала «да» Руперту, его детям, всей этой ситуации — не ее ситуации? Нет, никогда, ни на мгновение. Ей казалось, что уже на закате жизни она случайно вышла в сказочную долину, залитую солнечным светом — ей даже снились сны про это, и она знала, что эти сны — про Руперта. Они оба уже имели опыт семейной жизни, оба думали, что их глубоко неприятные партнеры передают суть брака в целом, но нашли счастье, которого не ожидали и в которое даже не верили. Оба вели активную жизнь вне семьи, он — в газете, она — в театре, оба знали сотни людей, но все это было внешнее, а то, что в центре, это их большая кровать, где все понятно и где не нужны слова. Фрэнсис пробуждалась и говорила себе, а потом и Руперту, что видела во сне счастье. Пусть смеются те, кто хочет, а таких людей немало, но есть на свете такая вещь, как счастье, и вот оно, и вот они, оба довольные, как коты на солнышке. Но два человека среднего возраста (так следует называть их по правилам хорошего тона) берегут свой секрет, зная, что, раскрытый, он съежится, иссохнет. И они не единственные, кто так себя ведет: идеология объявила их состояние невозможным, а раз так, то лучше молчать.

Вернуться в дом, который любил тебя, принял тебя, хранил тебя, в дом, который обнимал тебя, который ты натягивал на себя, как одеяло, и в который зарывался, как зарывается в щель маленькое испуганное животное… — только теперь это не твой дом, он принадлежит другим людям…

Сильвия поднималась по лестнице, и ее ноги узнавали каждую ступеньку, каждый поворот: здесь она замирала, прислушиваясь к шуму и смеху в кухне, думая, что никогда ее там не примут; здесь Эндрю нашел ее и отнес наверх, в постель, накрыл одеялом, дал из своего кармана конфету. Тут находилась ее комната, но сейчас она должна пройти мимо двери. Здесь была комната Эндрю, а тут — комната Колина. И вот Сильвия поднялась на верхний этаж — к Юлии — и не знала, в какую дверь на площадке стучать, но угадала верно, потому что голос Колина отозвался: «Войдите», и она оказалась в старой гостиной Юлии, где Колин сидел за… нет, это был не маленький столик Юлии, а большой, который заполнял собой всю стену. Было бы легче, если бы все вещи, когда-то принадлежавшие Юлии, исчезли, а на их месте появились бы новые, но вот Сильвия приметила стул Юлии и низкую скамеечку для ног… Комната одновременно и привечала ее, и отвергала. Колин выглядел нехорошо: заплывшее лицо, полная фигура — скоро он превратится в форменного толстяка, если не…

— Сильвия, — прервал он ее мысли, — почему ты вчера так убежала? Когда мне утром сказали…

— Это не важно. Правда, забудь. Мне очень нужно поговорить с тобой.

— И еще мне так стыдно. Забудь о том, что я наговорил вечером. Ты застала меня в дурном настроении. Если я критиковал Софи, забудь это. Я люблю Софи и всегда любил. Ты помнишь — мы всегда были… парой?

Сильвия села на стул Юлии, отдавая себе отчет в том, что если не будет осторожна, то у нее заболит душа — из-за Юлии, а она не хотела этого, она не хотела тратить время на… Колин сидел напротив нее, спиной к своему широкому столу, на вращающемся кресле. Он раскинулся в нем, вытянул ноги и потом ухмыльнулся в жесткой насмешке над собственным пьянством.

— И вот еще одно. Какое право мы имеем требовать какой бы то ни было нормальности? С такой историей семьи? Со всеми войнами, волнениями, товарищами? Какая ерунда! — Он засмеялся, и от него пахнуло алкоголем.

— Тебе придется бросить пить, если у вас будет ребенок. Ты можешь уронить его или…

— Что, Сильвия? Что я могу?

Она вздохнула и сказала мягко, обрисовывая ситуацию так, словно показывала ему картинку в книге:

— Джошуа, тот человек, о котором я тебе говорила — чернокожий, разумеется… он уронил своего двухлетнего ребенка в огонь. Ожоги были страшные, и… конечно, если бы это случилось в этой стране, то малыша могли бы спасти.

— Ну-у, Сильвия, все-таки вряд ли я дойду до того, чтобы уронить своего ребенка в огонь. Я прекрасно осознаю, что я… что я могу быть лучше. — Это прозвучало так комично, что Сильвия не удержалась от смеха, и Колин тоже засмеялся, только не сразу. — Я запутался. Но чего ты ожидаешь от отпрыска Джонни? И знаешь что? До тех пор, пока я жил медведем в своей берлоге, лишь изредка вылезая в паб или чтобы завести там романчик, тут отношения (чудное, кстати, словечко — обозначает как раз отсутствие отношений), — тогда я не считал себя запутавшимся. Но как только въехала Софи и у нас образовалась счастливая семья, о которой я мечтал, тут же я понял, что я — медведь, который не обучен жить с людьми. Уж не знаю, почему Софи живет со мной.