Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

— Я провел два года за его изготовлением, когда еще пареньком был, — сказал Мак-Кружкин, — и до сих пор от него тащусь на ярмарку.

— Он неупоминаем, — сказал я.

— Близко к тому, — сказал Мак-Кружкин. Тут мы вдвоем стали на него смотреть, и мы

на него смотрели в течение пяти минут с такой силой, что, казалось, он стал пританцовывать на столе и выглядеть даже еще меньше, чем мог бы быть.

— Я не часто смотрю на ящики и сундуки, — сказал я просто, — но это — самый красивый ящик, какой я когда-либо видел, и я его всегда буду помнить. Может быть, у него могло бы быть что-нибудь внутри?

— Может быть, могло бы, — сказал Мак-Кружкин.

Он подошел к столу и, ласкаясь, обхватил

предмет руками, как будто гладил пастушьего пса, затем открыл крышку маленьким ключиком, но вновь опустил ее, прежде чем я успел осмотреть внутренность его.

— Я расскажу вам историю и сделаю краткий обзор нитей этого небольшого сюжета, — сказал он. — Изготовив и отполировав сундучок, я задумался, что же мне в нем хранить, и вообще, на что мне его применить. Сперва я подумал о вестушках от невестушки, тех, что на голубой бумаге с сильным запахом, но, подумав, решил, что это было бы, в конце-то концов, не что иное, как святотатство, потому что в них было не одно соленое словцо, в писмецах-то этих. Вы постигаете уклон моих наблюдений?

— Постигаю, — ответил я.

— Еще имелись запонки, и эмалевая бляха, и мой парадный железный карандаш с винтиком на конце для выдавливания острия, тонкая вещь, исполненная механизмов, и подарок из Саутпорта. Все эти вещи — что называется, образцы века машин.

— Они противоречили бы духу сундучка, — сказал я.

— Да, это они бы делали. Потом еще была моя бритва и запасная челюсть на случай, если мне случайно преподнесут по морде при исполнении служебных обязанностей.

— Но не их же.

— Не их же. Еще были мои дипломы, и денежки мои, и картинка Петра-отшельника, и бронзовые штуки со штрипками, которые я нашел как-то ночью на дороге у дома Мэтью О'Карахана. Но и не их тоже.

— Это трудная головоломка, — сказал я.

— В конце концов я пришел к заключению, что лишь один образ действий примирит меня с моей собственной частной совестью.

— Здорово, что вы вообще нашли верный ответ, — возразил я.

— Я решил в душе, — сказал Мак-Кружкин, — что одна лишь единственно правильная вещь может содержаться в сундучке — другой сундучок того же изготовления, но меньше по кубической размерности.

Это очень компетентная мастерская работа сказал я, стараясь говорить его языком.

Он подошел к маленькому сундучку, и вновь открыл его, и просунул в него руки боком, как плоские пластины или как плавники у рыбы, и вынул из него сундучок меньшего размера, но напоминающий свой материнский сундук всеми подробностями вида и измерений. Он был столь прелестно безошибочен, что я едва не задохнулся. Я подошел, и потрогал его, и накрыл ладонью, чтобы узнать, насколько велика его малость. Медные его части блестели, как солнце на море, а цвет дерева был густо глубокой густоты, каким бывает цвет, углубленный и смягченный лишь годами. Я слегка ослабел от смотрения на него, сел на стул и, чтобы притвориться, будто меня ничто не беспокоит, стал насвистывать «Подтяжками тренькал старик».

Мак-Кружкин улыбнулся мне гладкой нечеловеческой улыбкой.

— Может, вы и приехали на не-велосипеде, — сказал он, — но это еще не говорит о том, что вы все знаете.

— Эти сундучки, — сказал я, — так похожи друг на друга, что я не верю, что они вообще тут есть, поскольку так верить легче, чем наоборот. И все-таки это самые чудесные две веши, какие я когда-либо видел.

— Я их делал два года, — сказал Мак-Кружкин.

— Что в маленьком? — спросил я.

— Что бы вы думали теперь?

— Я даже робею подумать, — сказал я, говоря чистую правду.

— Вот погодите уж, я вам покажу, — сказал Мак-Кружкин, — и произведу вам демонстрацию и личный просмотр индивидуально.

Он достал с полки две тоненькие лопаточки для масла, и погрузил их в маленький сундучок, и вытащил нечто показавшееся мне удивительно напоминающим еще один сундучок. Я подошел и учинил ему подробный осмотр рукой, ощупывая те же в точности морщинки, те же пропорции и ту же совершенно идеальную бронзовую работу в меньшем масштабе. Он был столь безупречен и восхитителен, что ярко напоминал мне, как бы странно и глупо это ни казалось, нечто, чего я не понимаю и о чем никогда даже не слыхал.

— Ничего не говорите, — сказал я быстро Мак-Кружкину, — но продолжайте делать, что вы там делаете, а я погляжу отсюда, и на всякий случай сидя.

В обмен на мое замечание он наградил меня кивком, достал две чайных ложечки с прямыми ручками и засунул ручки в свой последний сундучок. Что показалось оттуда, нетрудно дога даться. Он открыл его и при помощи двух ножей извлек оттуда еще один. Он орудовал ножами, ножиками и маленькими ножичками, пока на столе перед ним не оказалось двенадцать маленьких сундучков, последний из них — с половину спичечного коробка. Он был такой крохотный, что бронзовая отделка была бы не совсем различима, если бы не поблескивала на свету. Я не видел, была ли на нем та же резьба, потому что мне хватило быстрого взгляда на него, и я тут же отвернулся. В душе, однако, я знал, что он в точности такой же, как и другие. Я не сказал ни слова, потому что восхищение мастерством полицейского переливалось через край моего ума.

— Изготовление последнего, — сказал Мак-Кружкин, убирая ножи, — заняло у меня три года, и еще год у меня заняло поверить, что я его сделал. Не найдется ли у вас такого удобства, как булавка?

Я молча передал ему свою булавку. Он открыл самый малый из всех ключом, подобным кусочку волоса, и работал булавкой, пока у него на столе не оказался еще один сундучок; всего тринадцать штук было в ряд расположено на столе. Как ни странно, мне показалось, что все они одного размера, но наделены некой сумасшедшей перспективой. Эта идея так поразила меня, что я сказал:

— Это — самые поразительные тринадцать предметов, какие я когда-либо видел вместе.

— Вот погодите, мил человек, — сказал Мак-Кружкин.

Все мои чувства были теперь так напряженно натянуты от глядения на движения полицейского, что, вздрогнув, я почти услышал, как мозг катается у меня в голове, будто усыхает в сморщенную горошину. Тот манипулировал и тыкал булавкой, пока на столе перед ним не оказалось двадцать восемь маленьких сундучков, а последний из них был такой маленький, что походил на букашку или на крупицу грязи, с тою лишь разницей, что от него исходил блеск. Взглянув на него еще раз, я увидел рядом с ним нечто вроде того, что вынимаешь из покрасневшего глаза в сухой ветреный день, и тогда я понял, что, строго говоря, их число было двадцать девять.