Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

— Он может здесь быть или не быть, — сказал он, — все, что мы можем сделать, — это попытаться, ибо упорство — лучшая награда за упорство, а повторение — незамужняя мать учения.

Проработав недолго, Гилхени вытащил велосипед именно из этой конкретной части поросли. Он вынул из спиц прутики вереска, ощупал шины красными умелыми пальцами и придирчиво привел машину в порядок. Без единой частицы разговора мы втроем еще раз дошли дотуда, где была дорога, и Гилхени поставил носок ноги на педаль, показывая, что едет домой.

— Прежде чем я уеду, — сказал он сержанту, — каково ваше истинное мнение о тесовом ободе?

— Весьма похвальное изобретение, — сказал сержант. — Придает упругости и в высшей степени бережет белую пневматику.

— Тесовый обод, — медленно сказал Гилхени, — сам по себе — смертельная западня, в сырую погоду он разбухает, и я знаю человека, обязанного своей страшной мокрой смертью ему и ничему другому.

Не успели мы как следует выслушать, что он хотел сказать, как он уж был на полдороге от нас, а за ним парусом летело его раздвоенное пальто на иждивении ветра, поднимаемого им в силу его бурного ускорения.

— Чудак, — отважился сказать я.

— Правомочный человек, — сказал сержант, — в основном способствующий, но пылко говорливый.

Славной походкой от бедра мы вдвоем пошли своим путем домой сквозь день, оплодотворяя его дымом сигарет. Я отметил, что мы бы наверняка заблудились в полях и парках болотистой местности, если бы только дорога, к нашему большому удобству, не добралась назад в участок раньше нас. Сержант тихо посасывал свои пеньки и, как шляпу, нес на челе черную тень.

Продолжая идти, он через некоторое время повернулся в мою сторону.

— За многое в ответе Совет графства, — сказал он.

Я не понял, что он имеет в виду, но сказал, что согласен с ним.

— Одна загадка, — заметил я, — вызывает у меня боль в затылке и изрядное любопытство. Насчет велосипеда. Я никогда раньше не слыхал, что бывает детективная работа такого высокого класса. Мало того что вы нашли пропавший велосипед, вы еще нашли и все улики. Я чувствую, что мне стоит огромного напряжения верить всему, что я вижу, и я начинаю иногда со страхом смотреть на некоторые вещи — а что, если и в них придется поверить? В чем секрет вашей полицейской виртуозности?

Он посмеялся моим искренним расспросам и покачал головой с большим снисхождением к моей простоте.

— Это было плевое дело, — сказал он.

— Как плевое?

— Я мог бы и без улик в конце концов успешно найти велосипед.

— Похоже, что это легкость трудного сорта, — ответил я. — Вы знали, где велосипед?

— Знал. — Как?

— Потому что я его туда положил.

— Вы сами украли велосипед?

— Определенно.

— И насос, и остальные улики?

— Их я тоже положил туда, где они были в конце концов обнаружены.

— А зачем?

Сначала он не отвечал словами, а продолжал сильно идти рядом со мной, глядя как можно дальше вперед.

— Всему виной Совет графства, — сказал он наконец.

Я ничего не говорил, зная, что он осудит Совет графства более пространно, если я подожду, пока он продумает порицание как следует. Прошло не много времени, прежде чем он повернулся в мою сторону, чтобы снова поговорить со мной. Лицо его было угрюмо.

— Не открыли ли вы самостоятельно или, может быть, слышали разговоры про атомику? — осведомился он.

— Нет, — ответил я.

— Вас бы удивило, если б вам сказали, — сказал он мрачно, — что у нас в приходе орудует атомика?

— Еще как бы удивило.

— Она сеет несказанное разрушение, — продолжал он, — половина населения ею страдает, хуже оспы.

Я решил, что лучше будет сказать что-нибудь.

— Не будет ли целесообразно, — сказал я, — если ситуацию возьмет в свои руки главврач диспансера, а то и учителя системы народного образования, или же это — дело для главы семьи?

— Весь вагон и маленькая тележка в этом деле, — сказал сержант, — это Совет графства.

Он шел с озабоченным видом, весь поглощенный мыслями, как будто то, что он рассматривал в голове, было сугубо изощренным делом весьма неприятного свойства.

— Атомика, — решился я на вылазку, — вещь совершенно мне неясная.

— Майкл Гилхени, — сказал сержант, — вот пример человека, почти совершенно чебурахнувшегося в результате принципа атомики. Вы бы удивились, услышав, что он — почти наполовину велосипед?

— Удивился бы безусловно, — сказал я.

— Майклу Гилхени, — сказал сержант, — почти шестьдесят лет от роду, как показывает простой подсчет, и если он — это он, то он провел не менее тридцати пяти лет в езде на велосипеде по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам и в глубокие буераки, когда дорога сбивается с пути под напряжением зимы. Он вечно катит на велосипеде в любой час дня к той или иной конкретной цели или возвращается оттуда в любой другой час. Если бы его велосипед каж дый понедельник не крали, он уже теперь определенно был бы больше, чем на полпути.

— На полпути куда?

— На полпути к тому, чтобы самому быть велосипедом, — сказал сержант.

— Ваша речь, — сказал я, — несомненно, произведение мудрости, ибо я ни слова в ней не понимаю.

— Разве вы никогда в юности не изучали атомику? — спросил сержант, глядя на меня взором вопрошающим и исполненным великого удивления.

— Нет, — ответил я.

— Это очень серьезная растрата, — сказал он, — но я вам все равно опишу масштабы этого дела. Все состоит из маленьких частиц себя, и они летают вокруг по концентрическим окружностям, и дугам, и сегментам, и по другим бесчисленным геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их можно было назвать коллективно, никогда не стоя на месте и не отдыхая, а все уносясь прочь, вращаясь и бросаясь туда и сюда и опять обратно, всегда в пути. Эти крохотные господа называются атомами. Вы прослеживаете интеллектуально?

— Да.

— Они подвижны, как двадцать озорных гномов, отплясывающих джигу на могильном камне.

Очень красивый оборот , промурлыкал Джо.

— Теперь возьмите овцу, — сказал сержант. — Что есть овца, как не миллионы маленьких кусочков овечности, кружащихся во круг и проделывающих изощренные курбеты внутри овцы? Что она такое, как не это?

— Это должно вызывать у скотины головокружение, — сделал я наблюдение, — в особенности если кружение происходит и в голове у нее тоже.

Сержант наградил меня взглядом, смысл которого, я уверен, он сам описал бы как non possum и noli me tangere.

— Этому замечанию очень подошло бы название «чушь», — сказал он резко, — потому что и нервные струны, и самая голова овцы крутятся с таким же успехом, и вы можете сократить одно кружение на другое, и вот вам пожалуйста — как упростить дробное сложение, когда у вас пятерки и над, и под чертой.