Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

Помню до мельчайших подробностей вечер, когда я вошел обратно в собственный дом, держа в каждой руке по дорожной сумке. Мне было двадцать лет от роду; был вечер веселого желтого лета, и дверь кабака была открыта настежь. За прилавком был Джон Дивни. Наклонившись вперед, он опирался вилкой на низкий щиток для портера, руки его были аккуратно сложены, а лицо смотрело вниз на газету, разложенную на прилавке. У него были коричневые волосы, и его небольшое тело было довольно красиво сложено из плотных желваков; плечи у него были расширены работой, а руки толстые, как небольшие древесные стволики. У него было тихое цивилизованное лицо с глазами задумчивыми, коричневыми и терпеливыми, как глаза коровы. Поняв, что кто-то зашел, он не оторвался от чтения, но его левая рука побрела в сторону, нашла тряпку и стала вытирать прилавок, оставляя на нем медленные мокрые следы. Потом, все еще читая, он раздвинул руки одну над другой, как будто растянул на всю длину гармошку-концертино, и сказал:

— Шхуну?

Шхуной посетители называли пинту кол-рейнского черного. Это самый дешевый портер в мире. Я сказал, что хотел бы поужинать, и назвал свое имя и положение. Тогда мы закрыли лавку и перешли на кухню, где просидели почти всю ночь за едой, разговорами и питьем виски.

Следующий день был четверг. Джон Дивни сказал, что труд его теперь завершен и что в субботу он будет готов отправиться восвояси. Говорить, что труд его завершен, было некорректно, так как ферма находилась в плачевном состоянии и большая часть годовых работ еще даже не начиналась. Но, в субботу он сказал, что ему остается закончить еще несколько дел, в воскресенье он работать не может, а вот во вторник к вечеру будет готов сдать хозяйство в идеальном порядке. В понедельник ему пришлось ухаживать за заболевшей свиньей, и это задержало его. В конце недели он был занят как никогда, а прошествие двух месяцев, по-видимому, не уменьшило и не облегчило его срочных задач. Я особенно не возражал, потому что если работник он был праздный и берегущий себя, то в качестве компаньона он меня вполне устраивал, тем более что никогда не просил платы. Сам я работал по хозяйству мало, проводя все время за разборкой своих бумаг и более углубленным перечитыванием страниц Де Селби.

Не прошло и года, как я заметил, что Дивни стал употреблять в разговоре слово «мы» и, что еще хуже, слово «наше». Он сказал, что хозяйство ведется не в полную силу, и повел речь о том, что не мешало бы завести батрака. Я с этим не согласился и заявил, что на маленькой ферме больше двух человек не нужно, и добавил, чем очень себя огорчил, что мы бедны. После этого нечего было и пробовать ему сказать, что все принадлежит мне. Я стал говорить себе, что если я даже и владею всем, то мною владеет он.

Четыре года прошло довольно счастливо для каждого из нас. У нас был хороший деревенский дом и сколько угодно хорошей деревенской еды, но мало денег. Почти все время я проводил за занятиями. На свои сбережения я теперь купил полные собрания трудов двух основных комментаторов, Ротлюка и Бассетга, и фотокопию «Кодекса» Де Селби. Кроме того, я приступил к задаче основательного изучения французского и немецкого, чтобы прочесть работы других комментаторов на этих языках. Дивни днем по-своему работал на ферме, а по вечерам громко разговаривал в кабаке, подавая там напитки. Как-то я спросил, что с кабаком, и он сказал, что каждый день терпит убытки. Мне это было непонятно, ведь посетителей, судя по голосам за тонкой дверью, было довольно много, а Дивни постоянно покупал себе новые костюмы и нарядные булавки для галстука. Но я много говорить не стал. Я был доволен, что меня оставляют в покое, ибо знал, что труд мой важнее меня самого.

Однажды ранней зимой Дивни сказал мне: — Больше я не могу продолжать терять свои деньги на этом баре. Посетители жалуются на портер. Портер этот очень плох, потому что мне время от времени приходится его и самому чуток выпить за компанию, а потом я ощущаю болезненные изменения в здоровье, уж больно его пена в голову шибает. Придется мне пару дней поездить, посмотреть, нельзя ли достать портера маркой повыше.

На следующее утро он исчез на велосипеде, а вернувшись по истечении трех дней очень пыльным и усталым с дороги, сообщил мне, что все в порядке, в пятницу можно ожидать прибытия четырех бочек лучшего портера. Появился он пунктуально в названный день, и вечером его хорошо брали посетители. Он был произведен в каком-то городе на юге страны и назывался «Барец». Выпившего три или четыре пинты он почти наверняка побеждал. Посетители горячо хвалили его и, когда он был у них внутри, пели и кричали, а иногда ложились на пол или на дорогу за дверьми в полном ступоре. Некоторые из них потом жаловались, что их в этом состоянии обобрали, и на следующий вечер сердито говорили в лавке об украденных деньгах и золотых часах, исчезнувших с прочных цепочек. Джон Дивни с ними на эту тему много не разговаривал, а мне так и вовсе не упоминал об этом. Большими печатными буквами он написал на карточке слова «Осторожно карманники» и повесил ее на заднюю стенку полки рядом с другим объявлением, о чеках. Но все равно почти не проходило недели, чтобы какой-нибудь посетитель не пожаловался после вечера с «Барецом». Это был непорядок.

Шло время, и Дивни все больше и больше отчаивался по поводу кабака, причем именовал его «баром». Он говорил, что был бы доволен, если бы тот хотя бы окупался, но что лично он серьезно сомневается, что это когда-нибудь произойдет. Отчасти в этом было виновато правительство из-за высоких налогов. Он был уверен, что не сможет и дальше нести бремя убытков без какой-либо помощи со стороны. Я сказал, что у отца был некий старомодный способ ведения дел, при котором появлялась возможность прибыли, но что, если теперь лавка продолжает терять деньги, ее следует закрыть. Дивни сказал лишь, что отказ от лицензии — дело нешуточное.

Примерно в это же время, когда мне уже подкатывало под тридцать, у нас с Дивни начала создаваться репутация великих друзей. До этого времени я годами вообще редко куда-либо выходил. Было это потому, что я так был занят своей работой, что у меня почти никогда не бывало времени; кроме того, моя деревянная нога не очень-то годилась для того, чтобы ею ходить. Потом чрезвычайно необычное происшествие все это изменило, и после того как это случилось, Дивни и я никогда уже не разлучались больше чем на одну минуту, ни днем, ни ночью. Весь день я таскался за ним по ферме, а по вечерам сидел на старом отцовском месте под лампой в углу кабака, работая по мере возможности с бумагами среди рева, грохота и жарких шумов, всегда сопровождавших «Бареца». Если Дивни в воскресенье отправлялся прогуляться и навестить соседа, я отправлялся с ним и возвращался опять-таки с ним, не раньше и не позже. Если он ехал в город на велосипеде заказать портера или семенного картофеля или даже «свидеться с определенным лицом», я на своем велосипеде ехал с ним рядом. Я перенес свою кровать к нему в комнату и добился того, чтобы засыпать только после того, как уснет он, и полностью просыпаться за добрый час до того, как он первый раз шелохнется. Однажды бдительность мне чуть не изменила. Помню, я резко проснулся черной ночью задолго до рассвета и обнаружил, что он тихо одевается в темноте. Я спросил, куда он идет, и он ответил, что ему не спится и, кажется, ему пошла бы на пользу прогулка. Я сказал, что и я в том же состоянии, и мы вдвоем прогулялись в самую холодную и сырую ночь, какую я когда-либо ощущал. Когда мы, вымокнув до костей, вернулись домой, я сказал, что глупо нам спать в разных кроватях в такую пронизывающую погоду, залез к нему в кровать и лег рядом с ним. Он почти ничего не сказал ни тогда, ни в другие разы. После этого я спал с ним всегда. Разговаривали мы дружелюбно и улыбались друг другу, но ситуация была странноватая; нам обоим она не нравилась. У соседей не долго заняло заметить, как мы неразлучны. Когда мы провели в этом положении, всегда вместе, почти три года, они стали говорить, что мы — два самых добрых христианина в Ирландии. Они говорили, что людская дружба — прекрасное явление, а Дивни и я — самый благородный пример ее в истории человечества. Когда другие люди ссорились, или ругались, или не сходились во мнениях, их спрашивали, почему они не могут быть как мы с Дивни. Все были бы глубоко потрясены, если бы Дивни показался в каком-нибудь месте в какое угодно время без меня. Поэтому неудивительно, что никогда еще два человека не испытывали такого горького отвращения друг к другу, как я и Дивни. И никакие два человека никогда не обращались друг с другом в лицо с таким дружелюбием и вежливостью.