Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

Следующим важным событием, имевшим место в конторе, был вход полицейского Мак-Кружкина. Он промаршировал в кресло, вынул свою черную книжечку и углубился в собственноручные заметки для памяти, одновременно скручивая губы в предмет вроде кошелька.

— Снял показания? — спросил сержант.

— Снял, — сказал Мак-Кружкин.

— Так зачитай же их, чтобы я их слышал, — сказал сержант, — и делал умственные сравнения внутри внутренности своей внутренней головы.

Мак-Кружкин горячо уставился в книжку.

— Десять целых и пять десятых, — сказал он.

— Десять целых и пять десятых, — сказал сержант. — А какое было показание на стержне?

— Пять целых три десятых.

— Сколько на рычаге?

— Две целых три десятых.

— Две целых три десятых — это высоковато, — сказал сержант.

Он вставил тыл кулака между пилами своих желтых зубов и приступил к работе над умственными сравнениями. Через пять минут лицо его немного прояснилось, и он вновь посмотрел на Мак-Кружкина.

— Падение было? — спросил он.

— Легкое падение в пять тридцать.

— Пять тридцать — довольно поздно, если падение было легкое, — сказал он. — Поналожил ли ты искусно угля в отдушину?

— Поналожил, — сказал Мак-Кружкин.

— Сколько?

— Семь фунтов.

— Я бы сказал восемь, — сказал сержант.

— Семь было достаточно удовлетворительно, — сказал Мак-Кружкин, — если ты вспомнишь, что вот уже четыре дня, как измерение на стержне падает. Я пробовал пошатать, но не было и следа зазора или нетугости.

— Я бы все равно сказал восемь, чтоб безопасность прежде всего, — сказал сержант, — но, если шатун туг, нужды судорожно тревожиться быть не может.

— Ни малейшей, — сказал Мак-Кружкин. Сержант стер с лица все имевшиеся на нем черты мысли, встал и хлопнул плоскими ладонями по нагрудным карманам.

— Ну и ладно, — сказал он.

Он нагнулся надеть прищепки на щиколотки.

— Теперь мне пора ехать, куда я еду, — сказал он, — и давай-ка ты, — сказал он Мак-Кружкину, — выйди со мной на пару моментов наружу, чтоб я официально тебя проинформировал о последних событиях.

Они вышли вдвоем, оставив меня в печальном и безрадостном одиночестве. Мак-Кружкин отсутствовал недолго, но во время этого карликового промежутка мне было одиноко. Войдя обратно, он дал мне теплую и мятую сигарету из кармана.

— Вас, похоже, вздернут, — сказал он ласково.

Я ответил кивками.

— Сейчас плохое время года, это обойдется в целое состояние, — сказал он. — Вы себе не представляете, по чем нынче лес.

— А может, просто на дереве? — спросил я, дав волю пустому капризу сострить.

— Не думаю, чтобы это было прилично, — сказал он, — но наедине упомяну об этом сержанту.

— Спасибо.

— Последнее повешение у нас в этом приходе, — сказал он, — было тридцать лет назад. Человек был знаменитый, по имени Мак-Дэдд. Держал рекорд по дистанции сто миль на сплошной резине. Мне не приходится вам рассказывать, что с ним сделала эта сплошная резина. Пришлось повесить велосипед.

— Повесить велосипед?

— Мак-Дэдд испытывал первоклассную вражду к другому человеку по имени Фиггерсон, но к Фигтерсону он и близко не подошел. Он знал, как обстоит дело, и страшно избил ломом велосипед Фиггерсона. После этого Мак-Дэдд с Фиггерсоном подрались, и Фиггерсон, темноволосый мужчина в очках, не дожил узнать, кто победил. Поминки были пышные, и его похоронили вместе с велосипедом. Вы когда-нибудь видели гроб в форме велосипеда?

— Нет.

— Это весьма сложное произведение столярного искусства, надо быть первоклассным плотником, чтобы хорошо смастерить руль, не говоря уже о педалях и задней подножке. Но убийство — серьезный образец криминальности, а мы долго не могли ни найти Мак-Дэдда, ни убедиться, где его большая часть. Пришлось нам, в дополнение к нему самому, арестовать и велосипед, и мы неделю смотрели на них обоих под тайным наблюдением, чтобы разобраться, где большая часть Мак-Дэдда и не носит ли преимущественно велосипед брюки Мак-Дэдда pari passu, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Чем все кончилось?

— В конце недели сержант вынес заключение. Положение его было болезненно до крайности, ибо в неприемные часы он был близким другом Мак-Дэдда. Он осудил велосипед, и повешен был именно велосипед. Относительно другого ответчика мы внесли в журнал nole prosequi. Сам я вздергивания не видел, потому что человек я деликатный и у меня крайне реакционный желудок.

Он встал, подошел к комоду и вытащил свою патентованную музыкальную шкатулку, издающую звуки слишком эзотерически разреженные, чтобы их было слышно кому-либо, кроме него самого. Он затем вновь уселся в кресло, продел руки в лямки и стал сам себя развлекать музыкой. Что он играл, можно было примерно вывести из его лица. На нем было написано счастливое, широкое, грубое удовлетворение, признак того, что он занят буйными амбарными песня ми, порывистыми морскими напевами и плотными ревущими маршами. Молчание в комнате стояло столь необыкновенно тихое, что начало его показалось довольно громким, когда произошла встреча с абсолютной тишью его конца

Неизвестно, как долго длилась эта жуть или как долго мы пристально вслушивались в ничто. Глаза мои устали от бездеятельности и закрылись, как кабак, в десять часов. Когда они вновь открылись, я увидел, что Мак-Кружкин, прекратив музыку, готовится выжимать белье и свои воскресные рубашки. Он вытащил из тени стены большущий ржавый каток, снял с него одеяло и теперь затягивал прижимную пружину, вращал ручное колесо и ладил машину умелой рукой.

Он подошел затем к комоду и взял из выдвижного ящика мелкие предметы, похожие на сухие батареи, а также инструмент вроде вилки, и стеклянные боченочки с проводами внутри них, и другие предметы, погрубее, напоминающие штормовые фонари, применяемые Советом графства. Он повставлял эти предметы в различные части катка, и, когда все они были у него удовлетворительно отлажены, каток стал больше похож на неряшливый научный прибор, нежели на машину для отжима выстиранного за день белья.

Время дня теперь было темное время, солнце вот-вот готово было совсем исчезнуть в красном западе и изъять весь свет. Мак-Кружкин все добавлял маленькие отлично сработанные предметики к своему катку и монтировал неописуемо деликатные стеклянные приборы в окрестностях металлических ножек и на корпусе. Когда он, можно считать, закончил эту работу, комната была уже почти черной, и от поворотов его работающей руки иногда летели резкие синие искры.

Под катком, в середине чугунного основания, я заметил черную коробочку, из которой выходили разноцветные проводки и слышалось тиканье, как будто в ней были часы. В общем и целом, это был самый сложный каток, какой я когда-либо видел, и даже внутренности паровой молотилки он не уступал по сложности.