Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

— Вот как.

— А когда крик у меня заперт вон в ту коробку с проводами, я могу его сжимать, пока не получу жар; вы себе не представляете, как все это удобно зимой. Видите вон ту лампу на стене?

— Вижу.

— Она приводится в действие патентованным компрессором и секретным прибором, присоединенным к коробке проводами. Коробка полна шума. Летом мы с сержантом проводим досуг за собиранием шумов, чтобы потом освещать и отапливать ими свою официальную жизнь темной зимой. Потому-то свет и делается то ярче, то тусклей. Некоторые шумы шумнее

других, и обоих нас ослепит, если мы с вами дойдем до того времени, когда в сентябре прошлого года работала каменоломня. Где-то в коробке она имеется, и она неизбежно обязана выйти из нее в положенный срок.

— Взрывные работы?

— Динамитство и экстравагантные взрывы самого далеко заходящего свойства Но омний — это деловой конец всего. Если б вам удалось найти правильную волну, результатом которой является дерево, вы бы могли составить себе состояньице на экспорте леса.

— И полицейские, и коровы, все они в волнах?

— Все на волне, и за всей этой петрушкой стоит омний, будь я голландец из дальних Нидерландов. Некоторые называют его богом, и есть еще и другие названия предмета, идентично его напоминающего, но и эта штука — тот же омний, тем же концом.

— Сыр?

— Да. Омний.

— Даже подтяжки?

— Даже подтяжки.

— Вы когда-нибудь видели кусочек его или какого он цвета?

Мак-Кружкин сухо улыбнулся и распялил руки в красные веера.

— Это в высшей степени блин, — сказал он. — Если бы вы могли сказать, что означают эти крики, это могло бы стать началом ответа.

— И штормовой ветер, и вода, и черный хлеб, и ощущение града по непокрытой голове — все это омний на разной волне?

— Все омний.

— А вот нельзя ли достать кусочек и носить его в жилетном кармане, чтобы можно было как угодно изменять мир, когда тебе это угодно?

— Это окончательный и неумолимый блин. Имея мешок его или даже пол спичечного коробочка, вы могли бы сделать все, что угодно, и даже делать то, чего нельзя назвать этим словом.

— Я вас понимаю.

Мак-Кружкин вздохнул и, вновь подойдя к комоду, взял что-то из ящика. Сев обратно к столу, он стал шевелить обеими руками вместе, выполняя изощренные петли и извилины пальцами, как если бы они вязали нечто, но спиц в них ни капли не было, кроме его голых рук, смотреть было не на что.

— Вы снова работаете над сундучком? — спросил я.

— Да, — сказал он.

Я сидел, глядя на него без дела, думая собственные мысли. Впервые я вспомнил, с чего получился мой злосчастный визит в своеобразную ситуацию, куда я попал. Не часы, а черный ящик. Где он? Если б Мак-Кружкин знал ответ, сказал ли бы он мне его, спроси я у него? Если я случайно не уйду в целости от утра с палачом, увижу ли я его когда-нибудь, узнаю ли, что в нем, узнаю ли ценность денег, кои мне никогда уж будет не тратить, узнаю ли, как хорош собой мог бы быть мой том о Де Селби? Увижу ли вновь Джона Дивни? Где он сейчас? Где мои часы?

Нет у тебя часов.

Это была правда. Я чувствовал, что мой мозг беспорядочно набит и нафарширован вопросами и слепым замешательством, а еще я чувствовал, как грусть моего положения возвращается мне в горло. Я чувствовал, что я совершенно один, но с маленькой надеждой, что в хвостовом конце всего этого я ускользну в целости. Я принял решение спросить, знает ли он про ящик денег, но в это время мое внимание было отвлечено еще одним удивившим меня событием.

Дверь распахнулась, и вошел Гилхени с лицом красным и опухшим от нелегкой дороги. Он не останавливался полностью и не садился, но все двигался по конторе, не обращая на меня вовсе никакого внимания. Мак-Кружкин, как раз дошедший в своей работе до тщательного момента, держал голову почти на столе, чтобы следить, правильно ли работают его пальцы и не допускает ли он серьезных промахов. Преодолев трудное место, он в некоторой степени посмотрел вверх на Гилхени.

— Насчет велосипеда? — спросил он обыденно.

— Только насчет леса, — сказал Гилхени.

— И каковы ваши лесные новости?

— Цены завышены голландской шайкой, стоимость хорошей виселицы обошлась бы в состояние.

— Верь голландцу, — сказал Мак-Кружкин тоном, означавшим, что торговлю лесом он знает насквозь.

— Виселица на три персоны с хорошим люком и удовлетворительными ступеньками влетит вам в десять фунтов, не считая веревки и работы, — сказал Гилхени.

— Десять фунтов за вешалку — это дороговато, — сказал Мак-Кружкин.

— Виселица же на двоих с выдвижным люком вместо механического и с приставной лестницей вместо ступенек обойдется под шесть фунтов, веревка отдельно.

— Не стоит она этаких денег, — сказал Мак-Кружкин.

— Зато десятифунтовая виселица добротней, это вещь более высокого класса. Если виселица хорошо выполнена и славно работает, в ней есть свой шарм.

Что случилось потом, я толком не видел, ибо вслушивался в эту безжалостную беседу аж глазами. Но произошло опять нечто удивительное. Гилхени подошел к Мак-Кружкину и встал над ним, чтобы поговорить всерьез, и, я думаю, по ошибке остановился совершенно намертво вместо того, чтобы продолжать все время двигаться для сохранения перпендикулярного баланса. Исходом этого явилось то, что он обрушился наполовину на согбенного Мак-Кружкина, наполовину на стол, увлекая их обоих вместе с собой в кучу, состоящую из криков, ног и неразберихи на полу. Лицо полицейского, когда я его увидел, представляло из себя страшное зрелище. От страсти оно стало цвета темной сливы, но глаза у него горели, как костры во лбу, а вокруг рта были пенистые выделения. Некоторое время он произносил не слова, а только звуки гнева джунглей — дикое кряхтение и щелчки демонической враждебности. Гилхени доежился до стены и поднялся с ее помощью, а потом отступил к дверям.

Вновь обретя язык, Мак-Кружкин заговорил самым грязным языком в истории и изобрел слова поганее самых поганых слов, когда-либо произнесенных где бы то ни было. Он громоздил на Гилхени названия, слишком невозможные и омерзительные, чтобы их можно было написать известными буквами. Он стал временно безумен от злобы, ибо ринулся в конце концов к комоду, где держал все свое имущество, выхватил патентованный пистолет и стал водить им по комнате, угрожая нам обоим и всем бьющимся предметам в доме.

— Бух на все четыре колена, вы оба, на пол, — проревел он, — и не переставайте искать этот сбитый вами сундучок, пока не найдете его!

Гилхени немедленно скользнул на колени, и я сделал то же самое, не трудясь заглядывать полицейскому в лицо, ибо отчетливо помнил, как оно выглядело последний раз, когда я его созерцал. Мы вяло ползали по полу, вглядываясь и вщупываясь в нечто, что нельзя было ни нащупать, ни увидеть и, на самом деле, слишком маленькое, чтобы его можно было потерять.