Давид Гроссман - Будь мне ножом

Я.

Я знаю, что ты знаешь, о чём я сейчас думаю. Тебе показалось странным, что я помню каждое движение, каждый вздох и родинку женщины, которая была со мной, но меня самого ты не нашла в этих воспоминаниях.

Когда я среди людей (подумал я сегодня вечером во время купания сына) — причём не важно, чужие они или самые близкие, — меня всегда преследует мысль: а ведь все они умеют простейшим образом делать то, по отношению к чему я — полный импотент: пускать корни.

Вопрос: «Скажи, идиот, зачем, собственно, ты ей рассказываешь такую чушь? Всё это — дохлые рассуждения и дешёвая философия! Почему в тебе нет ни капли аристократизма или просто хорошего вкуса, которые научили бы тебя, что не всё нужно говорить?!»

Ответ: «Это живущий во мне ослик, и это порыв отдать всё, (в том числе и мои фило-грошú), который она вызывает во мне более, чем кто-либо другой. И не „рассказать“, а мчаться к ней с таким сигналом-проблеском, как „Скорая помощь“ в приёмный покой с человеком, потерявшим сознание: передать его в руки врача в надежде, что он сможет помочь… Расскажи ей о ленте Мёбиуса».

Вопрос: «Ты что, с ума сошёл? Уже?»

Ответ: «Что значит „уже“? Для вас не существует понятий „рано“ и „поздно“, время — это шар, помнишь? Она сказала, что это время родилось специально для неё…»

Дай мне руку, я расскажу тебе, как я иногда представляю его стариком. Я говорю о своём сыне (назовём его Идо).

Может быть, это своего рода прививка (От чего? От избытка любви к нему?), я снова и снова представляю его себе стариком. И это помогает. Мгновенно гасит любую вспышку любви и тревоги за него.

Обрати внимание: именно стариком. Не мёртвым. Я и в этом, конечно, попрактиковался, но, очевидно, «мёртвый» звучит слишком однозначно для необходимой мне пытки. Мой сын — согбенный старик, роняя слюни, смотрит телевизор в каком-то заведении для таких, как он, мёртвый, потому что блеск его светлых глаз угас. Не так-то просто удержать такую мысль. Попробуй. Это требует напряжения самых прочных спинных мышц души, потому что душа изгибается, протестуя, и требуется большая сила для её усмирения… О чём это я?

О моём сыне, бывшем ребёнке, о сыне-старике, скрюченном, с руками в коричневых пятнах, поражённом одной из болезней, присущих его возрасту, который пытается вспомнить что-то неуловимое — может быть, меня? Может быть, в его неверной памяти возник я? Я и он, в хорошую минуту? Когда сегодня утром ему в глаз попала соринка, и я слизнул её языком? Когда я обтянул поролоном углы всех полок в доме, как только он начал доставать до них головой; или просто, когда я, по-своему сдержанно, но очень сильно его любил?

А, может быть, он всё перепутает и подумает, что он — мой отец?

Хорошо бы. Я хочу, чтобы в бесконечной вселенной, там, где перемешиваются судьбы и люди, и каждый человек хоть на миг имеет возможности стать любым другим человеком, было одно такое мгновение, когда он будет моим отцом (это бессмысленная и удручающая случайность, что я — его отец, а не наоборот). А главное, чего я хочу, — чтобы всё наконец закончилось — спрятаться бы к нему под крыло, прижаться и слиться воедино. Побыть бы минутку в том времени, когда я для него буду всего лишь ещё одним, сбежавшим, подобно ему, человеком; человеком, который побывал в искажённом мире, внезапно прорвавшемся в жизненное пространство…

Я вот думаю: а вдруг как раз тогда, в умиротворённости или равнодушии своей старости, а также в мудрости, которую он, конечно же, накопит за годы своего отцовства, с детьми, которые у него будут, — он сможет опять меня выбрать? Как ты думаешь, он выберет?

Поговори со мной.

Как тяжело бывает ждать ответа по два-три дня! Ведь больно-то — сейчас!

После моей фантазии о Ярочке ты сказала, что я, наверняка, очень много даю и Идо, может, даже больше, чем многие родители могут дать ребёнку, и что я, конечно же, не только «высушиваю». Спасибо за попытку освободить меня от этого. Я даже боюсь тебе рассказывать, как сильно я «высушиваю» (я — «иссушитель»), даже не намеренно, а одним лишь своим присутствием. Но когда-нибудь, в 2065 году он же улыбнётся мне голыми дёснами и потускневшими глазами, и скажет, что всё в порядке, что он тоже понимает условность приговора в нашей штрафной колонии — сегодня ты Франц Кафка, а завтра — его отец Герман…

Иногда я воображаю это до мельчайших подробностей. Как он вызовет мой дух и, сжав его в пальцах, исследует в послеполуденном желтоватом свете, как будто держа в руке ненужную, но безопасную вещь. И тогда я осторожно проведу пальцем по его телу, а затем — по своему, как по ленте Мёбиуса, у которой невозможно заметить переход с наружной стороны на внутреннюю…

Кажется, настало время для рекламной паузы.

Смешно, что тебе так нравятся мои «городские рассказы». Я уже начинаю думать, что это благодаря тебе со мной теперь происходит гораздо больше таких «мгновений» (в самом деле — город говорит со мной, как никогда не говорил!)

Вот тебе свеженькое: сегодня утром на бульваре Бен-Иегуды рядом с кафе «Атара» выступал клоун, он же — фокусник. Возможно, тебе случалось его видеть: громадный мужчина, этакий Распутин, представляющий гиньоль с гильотиной. Я его знаю и уже давно перестал около него останавливаться. Но сегодня задержался посмотреть. Может быть из-за слова «гильотина», которое неожиданно вернулось ко мне в последнем большом письме, где ты, почувствовав себя угнетённой, вспылила.

Фокусник попросил выйти добровольца, и один парень из публики — американский турист — подошёл и положил голову в колодку. Фокусник, сильно суетясь, измерил окружность его шеи, срезал лезвием один его волосок, поставил перед ним корзину, и все вокруг засмеялись.

И вот, когда фокусник высоко поднял нож гильотины, парень вдруг протянул через колодку обе руки и, не задумываясь, инстинктивным и очень трогательным движением придвинул корзину так, чтобы его голова «упала» точно в неё.

Все засмеялись, а меня это взволновало, как будто ты была там со мной, и я показал тебе что-то своё, то, что мне не выразить словами.

Посылаю снимок, который, возможно, тебя порадует.

В старой подшивке «Слова недели» я сегодня утром (не случайно!) нашёл фото твоего кузена Александра. И ты уж прости меня, но я вполне могу понять панику твоих родителей: не только потому, что он был старше тебя на шесть лет; было что-то ещё в его внешности, в волчьем выражении лица…

Посмотри, например, как он стоит на пьедестале почёта. Эта улыбка. (Но я вынужден признать, что даже в дурацкой купальной шапочке и с медалью он выглядит довольно внушительно, супер-самец. Эти плечи, мускулы на груди и руках.)