Давид Гроссман - Будь мне ножом

Я мёрзну в халате и свитере. Холод — ознобом по всему телу… А ещё он сказал, что мы доверим решение о расставании внешнему фактору, совершенно к нам равнодушному. И эта странная фраза в последнем письме, что, вот бы весь климат повернул вспять. А я, как дура…

Теперь уже всё равно. Я даже удивлена, что это оказалось для меня такой неожиданностью.

И всё же эта его идея, как ни одна другая, заставляет меня внутренне сжаться: она превращает его во врага. Он никогда раньше не был мне врагом. Бедный, отчаявшийся враг, достойный даже сочувствия, но — враг, пользующийся неконвенциональным оружием. Мне бы не хотелось писать здесь что-то совсем уж примитивное, но моя собственная логика говорит, что так не поступают! С этим не шутят!!!

Целые сутки в жару, лихорадке и кошмарах. Внезапный и сногсшибательный приступ странной болезни, исчезнувший, так же внезапно, под утро (уж не заразилась ли я от Я.? От его темпа, по крайней мере). Вот и я пишу уже только первую букву его имени. И не конспирации ради. Просто от слабости.

Как мучительно писать о тебе в третьем лице! Я пытаюсь, но в этом есть какая-то дикая, вызывающая протест, ошибка. Слова сразу же обесцвечиваются, нет в них дневной яркости. Не страшно. Я привыкну. Должна привыкнуть. И всё-таки, повернись ко мне лицом. Лицом, которого я никогда не видела.

Потрясение от позавчерашней ночи. Полное разочарование во всех, когда-либо вероятных, возможностях. Я перечитала письма. Увидела все места, где я спрашивала (а ты не отвечал), не отказался ли ты от «гильотины». Я же несколько месяцев не знала, продолжаешь ли ты ещё флиртовать с ней. И вот настала минута, и я точно знаю — когда: когда ты рассказывал о яйце без скорлупы. Тогда я сказала себе, что перестану надоедать тебе этим вопросом, ибо он стал лишним. С тех пор от письма к письму я надеялась, что ты освободил себя от этой жестокой и глупой внутренней «сделки»…

Яир, я уверена, что эта сделка не просто нелепа. Я же понимаю, с чем ты вынужден сражаться, чтобы наконец освободиться и прийти ко мне совершенно свободным. И ещё я знаю, как трудно выздоравливать от этих детских болезней в зрелом возрасте.

А вдруг — подумалось мне — вдруг ты боишься выздороветь? Если это так — скажи мне, просто скажи, и будем горевать об этом вместе. О том проклятом чувстве, посеянном в нас, что мы — это болезнь, и если посмеем взбунтоваться и выздоровеем, то у нас тут же отнимут и саму жизнь. И всегда, всегда был страх, идущий из сердца, что болезнь эта — это извращение или порок, посеянные в нас, — это и есть самое существенное в нас, наш атлант… Почему ты не хочешь признаться мне в этом? Мы стали бы ещё ближе друг другу, если бы ты просто сказал мне это, а я бы ответила «да», и оба мы облегчённо вздохнули бы…

Ибо нет у меня другого человека, который так хорошо знаком с самыми потаёнными закоулками моей души, и у тебя нет…

Но на что же я надеялась, что должно было произойти с нами «там»? Ведь моя боль исходит из глубин, вовсе с тобой не связанных, и из того, о чём мы даже и не начинали говорить, ты и я. Мы же только начали свой долгий путь…

Я представила себе бурю, бушующую у нас внутри. Что-то затягивающее, крутящее, обнажающее… Словно мы с тобой в одной коже (или лучше — вовсе без кожи).

Я мысленно вижу пузырёк ватерпаса, совершенно ровный и незамутнённый, олицетворяющий абсолютное знание и абсолютную преданность этому знанию. Соответствие между ними обоими, между нами обоими. Ни одному из нас не достичь его в одиночку.

И это — моя одна единственная боль, которую только ты можешь унять или облегчить. Боль моей отдельности от тебя. До тебя это была неясная тупая боль, которую я даже назвать не могла, и она терялась в окружении остальных житейских невзгод, а ты дал ей имя и научил говорить.

А впрочем, Яир, я совсем не уверена, что даже ты сможешь унять эту боль. Но связь между нами может хотя бы создать то, что ты иногда называешь «заземлением», и мне хочется думать о ней, как о соучастии в «благостном избытке сил», исполненном милосердия, о котором говорит Кафка в своём дневнике от 19 сентября 1917 года (где он удивляется, как вообще он может «кому-то письменно сообщить», что он несчастен):

«…И это вовсе не ложь и не успокаивает боли, это просто благостный избыток сил в момент, когда боль явно истощила до самого дна все силы моей души…»

Я постоянно думаю, где меня настигнет этот «первый дождь». Дома? На улице? Перед учениками в классе? И на какое место моего тела упадёт первая капля? По ночам я одним ухом прислушиваюсь, пытаясь уловить шум дождя…

Но ведь можно и по-другому: освободиться от мучений, не участвовать в этом, перестать бередить рану ожиданием…

Сегодня утром я с тяжёлым сердцем прибавила к списку потерь ещё одну: внутреннюю свободу.

Ещё один день без тебя. Я непрерывно смотрю на небо. Как тебе удалось превратить весь мир в огромные клещи, которые медленно сжимаются вокруг меня?! Хватит, довольно! (Но и это звучит как «поговори со мной, Яир»). Сегодня я вижу тебя по-другому. Смотри: ты — часовщик. Мрачный, разгневанный часовщик. Ты сидишь в маленьком душном закутке, наполненном тиканьем. Это — ты: одинокий человек, раздираемый мощным волнообразным импульсом. Он непрерывно подкручивает шестерёнки множества часов, регулируя их таким образом, чтобы они звонили по очереди — в соответствии с разработанным им секретным планом — в течение суток, летом и зимой, в течение всего времени…

В тебе ведь есть что-то от часовщика? С твоим высокомерным желанием отрегулировать твои сменяющиеся влюблённости так, чтобы всегда быть погружённым в музыку (женскую?), звучащую и звонящую вокруг тебя. Чтобы не было ни одного мгновения невыносимой тишины, когда можно услышать, как проходит и утекает время.

Неужели так и было? Я была всего лишь атрибутом в твоём личном ритуале? Ты каждый сезон меняешь женщину, и это было «лето Мирьям», за которым последует зима кого-нибудь ещё? Может быть, частью твоих тайных сделок с самим собой является исчисление оставшегося времени в «женщинах-минутах»? А я была только стрелкой, указавшей тебе, что прошёл ещё один «час», ещё одно время года, ещё одна женщина… И разговариваешь ты на самом деле не с нами — маленькими жалкими дочерьми Евы, а с его величеством Временем?

Уйди из моей жизни.

Утро. Я два дня не писала. Чувствую не вполне понятное облегчение. Пробую кончиками пальцев холодную воду: с этим можно жить…

…Вот женщина, которая ползает по земле после случившейся с ней трагедии, не совсем понимая, что это было. Бывают моменты, когда ей кажется, что всё вокруг исчезло. Потом выясняется, что всё на своих местах, и только её больше нет. Она мысленно разговаривает, почти не шевеля губами. Странно, что всё это почти не причиняет ей боли. Пусть будет так.