Олег Лукошин - Коммунизм

— Ну, вообще-то на той стороне, — вмешался Никита, — далеко не все имеют своих двойников. Это же не зеркальное отражение нашей реальности. Кто-то из нас там уже умер, а кто-то и вовсе не рождался. Вы знаете, насколько изменились в параллельном СССР варианты судеб после того, как этот исландец Сигурд взорвал себя на саммите в Рейкьявике?! Даже представить невозможно! Не было Карабаха, всех этих среднеазиатских войн, Чечни не было. Сколько людей сохранило себе жизнь!

— Зато сколько её потеряло, — не унимался Георгий. — В Пакистане и Бангладеш, в Европе и Штатах. Хотя не в этом дело.

— Совсем немного, — вставил я. — Советское командование жалело солдат.

Хотя, пожалуй, он не о солдатах.

— Да и потом, — продолжал Костиков, — с чего вы взяли, что присутствие двух одинаковых людей в одной пространственно-временной плоскости может уничтожить вселенную? Присутствуют же близнецы, и ничего подобного.

— Близнецы — разные люди, — горячился, прихлебнув из бокала наш новый знакомый. — А вот если один и тот же. Если вы встретитесь там с самим собой…

— Ерунда! Полная ерунда! Я это вам как физик заявляю. Ничего не произойдёт. Это антинаучная теория. И навеяна она, скорее всего, дешёвыми фантастическими фильмами.

— А почему же тогда нам не говорят, есть ли там наши двойники или нет? Почему мне не говорят, есть вот я такой в Советском Союзе или нет меня там?

— Ну а почему нам должны это говорить? — удивился Никита. — Отношения у Российской Федерации с Советским Союзом дружеские только внешне. Да и то лишь потому, что вроде мы русские, и вы русские, так давайте жить дружно. А так всё сверхсекретно. Никаких вольностей.

— Я знаю, — вставил я зачем-то, — что некоторые люди здесь, в России, узнавали себя в телевизионных репортажах оттуда.

— И что они при этом чувствовали? — тут же встрепенулся Георгий.

— Ну кто же знает, что они чувствовали. Прикольно им это, наверно, было — вот и всё.

— А мне кажется, что они чувствовали горечь, — глаза Георгия увлажнились. — Гнетущую горечь оттого, что не могут быть рядом с самими собой и страстное желание слиться с этим собой, который там, на другой стороне. Пусть даже ценой гибели вселенной, чтобы обрести в себе что-то, что было утеряно безвозвратно. Ведь мы все, признайтесь, чувствуем себя обкраденными. Знаете, в этом что-то настолько величественное, настолько пугающее, что мне иногда даже думать страшно об этом. Я уверен, что в этом ключ ко всем тайнам в мире. Встретиться с самим собой на другом рубеже, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвёртым, пятым — ведь если обнаружился один мир, то должны быть и другие — и, в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое. В Бога! Вам не хочется превратиться в Бога? Ну скажите, неужели не хочется?

— Э, да у тебя, дядя, — не выдержал я, — кое-что пострашнее ностальгии. Даже не знаю, как это назвать.

— И я не знаю, — кивал Георгий Евгеньевич. — Может быть, это просто усталость от себя самого.

Ведущий ещё пару раз задавал вопросы на знание истории СССР и её культурных ценностей, и опять картонные пионерские звёздочки доставались мне. Наконец торжественно, под фанфары и многократно повторяемое в динамиках гагаринское «Поехали!», мне вручили бутылку «Советского шампанского». Я вида не подал, но в глубине души ликовал.

Наш знакомый к тому времени окончательно отрубился. Я предложил Никите выпить шампанского, но он отказался.

— Не люблю я шампанское. В другой раз. Давай поговорим, наконец.

Мы пересели за освободившийся столик, оставив Георгия спать на столе уткнувшимся в свои руки, — мало ли, вдруг подслушает чего — взяли ещё по пиву, и Никита принялся посвящать меня в свои сенсационные новости. Как выяснилось, они действительно заслуживали такой восторженно-неожиданный статус.

— В общем, сообщаю без вступлений, — сверкал он очами. — К нам в институт приняли на работу перебежчика.

— Какого перебежчика?

— Из Союза.

— Да ладно, брось!

— Зуб даю!

Я отхлебнул из кружки пиво и попытался переварить информацию.

— То есть, ты хочешь сказать — иммигранта?

— Не просто иммигранта, а именно перебежчика. Человека, сбежавшего из Союза к нам в долбанную Россию.

— В обход официальных структур?

— Именно!

И всё же я до конца не врубался.

— То есть, он как-то сам смастерил пространственную машину, которая перенесла его в параллельную реальность?

— Утверждает, что сам. Я, правда, с ним ещё не общался, не было возможности, но кое-кто на кафедре успел парой слов обмолвиться. Профессор, физик, советский диссидент, люто ненавидевший советский строй и мечтавший из него смотаться. Колоритный такой дядька, живой, подвижный. Видать, его какое-то время здесь в подполье держали, изучали, а он взбунтовался. Хочу, мол, жить полнокровной жизнью, работать, преподавать как раньше. Ну, и выпросил себе место у нас в институте.

— Да уж, похоже, гнида редкостная…

— Ну, по политическим взглядам может быть, — я видел, Никите не хотелось со мной соглашаться, — а так интересный мужик. С понедельника выходит на работу. А в конце следующей недели с ним пройдёт что-то типа творческой встречи. Для своих — преподавателей и студентов. Видимо, его и в плане агитации капиталисты хотят использовать. Наверняка много чего интересного расскажет. Так что там пообщаться, перетереть за жизнь, я полагаю, с ним можно будет.

Да, всё это действительно неожиданно.

— Слушай, а ты можешь провести меня на эту встречу?

Костиков особо не раздумывал.

— Ну, а почему бы нет? У нас не настолько тесный коллектив, что все друг друга знают. Особенно студентов. Сойдёшь за студента.

— Хочется, — мрачно смотрел я в пустую кружку, — хочется посмотреть на этого героя нашего времени. Он ведь и в нашем деле с агрегатом может оказаться полезен.

— Да и я об этом, и я! — зашевелился возбуждённо Никита. — Вдруг каким-то образом получится выудить у него технологию пространственного перемещения! Тогда мы короли!

Я думал. Это было бы здорово. Не пришлось бы искать денег на официальную эмиграцию. Я могу ведь их и не собрать, даже с серией удачных гоп-стопов.

— Ну, а как у тебя исследования продвигаются? — поинтересовался.

— Ну как, — Никита изобразил кислую физиономию, — как обычно. Завихрения явные, пространственные слои на несколько мгновений удаётся захватить. Потом сброс. О раздвижении речи не идёт. Принцип тут иной надо применять, принцип. Изящный ход есть какой-то, как в шахматах. А он не находится. Да и потом, не забывай, что в домашних условиях трахаюсь. Ты вот ни хрена мне не помогаешь с оборудованием.

— Как уж не помогаю. По мере сил. Вон сколько тебе приборов подогнал!