Иван Зорин - Повестка без адреса

— Не обращай внимания, — жалила в трубку Сара. — Муж бесится.

На занятиях с гуру обсуждали любовь, правду, долг. Начинали вяло, но когда вспыхивали старые, давно забытые обиды, спорили до хрипоты.

А гуру жадно слушал с блестевшими, как у шакала, глазами.

— Умерла? — шутил Аркадий, когда тёща не брала трубку, и Сара менялась в лице.

— Я вышла не по любви! — платила она той же монетой, повторяя это до тех пор, пока сама не поверила.

Листая сонник, она заставляла Аркадия копаться в её снах. Отказать он не смел. Но в отместку предлагал свои. Узнавая чужие тайны, они стремились слиться, став не одной плотью, а одним сознанием. С каким-то сладостным упоением они рассказывали о мысленных изменах, совершённых с прохожими, сослуживцами, киноактёрами. Открывать тёмные чуланы стало для них наслаждением.

— Я бы тысячу раз тебя бросила, если бы не страх остаться одной! — раскрасневшись, признавалась Сара.

Аркадий вымученно улыбался.

Как и многие, я перестал у них бывать. А вскоре обстоятельства вынудили меня уехать. Когда я вернулся, то случайно встретил нашего общего знакомого. Шёл дождь. Мы стояли под козырьком магазина. Я спросил про Шифманов. «Они разошлись: Сара ударила Аркадия ножом…»

Она рылась в помойном баке, угловатая, неказистая. Едва дотягиваясь до острого края, шевелила мусор суковатой палкой. Когда задевала за стенку, железо издавало глухой стон. Улица, прохожие, запах гнили — ничто её не смущало. Старуха покрылась красными пятнами, седые пряди лезли из-под платка. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят». За какие грехи? Старуха не размышляла. Она доставала клюкой отбросы, мысленно примеряла вылинявшие тряпки, по-женски перебирая их в воздухе руками, наклонив голову набок, точно вспугнутая ею ворона, метавшаяся теперь по берёзе. Старуха её не замечала. Она давно привыкла, что все в этом мире: и люди, и звери, и даже бездушные вещи гонят её, стараясь унизить, сжить со света. Коробки, газеты, сломанная коляска. Старуха копалась на кладбище этих ненужных вещей — мертвец среди мертвецов, тень среди теней.

Холодно, осень, залатанные кофточки елозят одна под другой.

— Не шарь, Анюта, барахло одно…

Товарка с одутловатым лицом разрезала стаю грязных голубей. Из авоськи разноцветным ежом торчали стеклянные горлышки.

Но Анюта глуховата.

— Пойдём, я припасла… — в спину ей упёрлась бутылка.

— Погоди, авось, чего есть….

Вечность она работала на фабрике. Вечерами, в сизых, морозных сумерках тёрла жёсткой щетиной полы в коммуналке, не поднимая голову от ведра, боялась рассердить соседей: на руках был отец, искалеченный войной, а когда отмучился, его сменил муж, горький пропойца, с утра до ночи лупивший об стол слепыми костяшками домино. Все её думы сводились к лишней тарелке, к тому, чтобы выбиться из нужды, чтобы пожить, как люди, в опрятности и чистоте. Она надрывалась самым чёрным трудом, но всё равно терпела побои — за подгоревшую стряпню, узкоплечую, нескладную фигуру, бестолково идущую жизнь. «Возьми свой крест и иди за Мной», — проповедуют в церквах. Но старуха туда не ходила. В Светлое Воскресенье она лишь издали смотрела, как стоят в очереди к иконам, как целуют руку священнику. Прихожане заполнили храм, попрошайки разделили паперть — Анюта везде чужая. За плечами осталась жизнь, которую отчаяние искромсало в кусочки дней. А совсем недавно она нянчила тряпичную куклу, складывала из бумажных букв «счастье» и гадала на ромашке. Однако ей не довелось изведать любви: всё промелькнуло дурным сном. Она вдруг состарилась, её спровадили в богадельню, из которой потом вытолкали за неуплату, и теперь она стояла посреди помойки, выброшенная, как вещь.

Накрапывал дождь. Мимо текли прохожие, скользили листвой, которую гонит ветер. Жизнь требует равнодушия — не сторож я сестре своей!

На мокром асфальте поскользнулся подросток. Старуха не обратила внимания. А где её дети, как пустили мыкаться по чужим углам? Почему не проводили до гроба? Такие не соберутся у могилы, чтобы мать не проклинала их, а простила бы свою загубленную жизнь, простила обиды, которые простить нельзя.

Или некому отпевать рабу Божью?

Растоптанные, смятые корабли на глянцевых страницах приглашали уплыть в жаркие моря, обнажённые женщины учили худеть.

Если не горишь со стыда — сгоришь в геенне.

Старуха нашла драные носки, тут же надела. «Хорошо, тяпло…» — шевелила беззубым ртом.

А в это время неприступные господа с прыгающими наглыми глазами слагали саги о процветании, поносили прошлое и сулили рай, в котором на мусорной свалке будут жиреть лишь вороны. Старуха их не видела — у неё не было телевизора. А потом, когда она уже тяжко спала, устав от слёз и нелепых перебранок, в ресторанах, в тёмных лучах сцены ломались нагие женщины, на которых лениво смотрела сотня припухших, скучающих глаз. Вокруг сновали гладкие официанты, нюхали коку юнцы, и музыка била по ушам нерусскими словами. Ненасытно лоно твоё, вавилонская блудница! Вернувшись из далёких стран, фиглярничали в салонах модные художники, а записные философы срывали аплодисменты болтовнёй о добре и зле. У каждого своя жизнь. Но что ответим мы не себе, не ангелам и даже не грозному Судье, а вот этой самой старухе, которая предстанет однажды в своей драной краповой юбке, ткнув нам в грудь крючковатый палец?

Не перекричим её молчания.

Наступит ли, Господи, этот час?

Жили мы на Каляевской площади, в Косом переулке, в подвальном помещении — из окна только ноги видны. Мать целыми днями у корыта возилась: стирала, красила, она знала особые рецепты, и соседи ей всегда вещи в покраску отдавали. Комнатка с ноготь, не развернуться, и я рос за шторкой на печке, где устроили лежанку, тут и уроки делал, и читал — жил, одним словом. Летом с ребятами по улице гоняешь, а вот зимой хуже. Но ничего, в детстве ко всему привыкаешь.

Школа была в двух шагах, рядом с «Эрмитажем», куда часто сбегали с уроков — слоняться среди взрослых — глядишь, кто леденцами угостит, кто мороженым. Учился я плохо, и только до седьмого класса. А вышло так. В вестибюле на невысоком постаменте стоял у нас бюст Сталина, раз на перемене высыпали гурьбой, меня кто-то на него и толкнул. Я не удержался, врезался спиной — Сталин упал, и хуже того, нос гипсовый отлетел. Случилось это поздней весной, впереди каникулы, но я с того дня в школу ни ногой, матери рассказал — она в плач, ждали, что придут, дело-то политическое. Я первое время по знакомым прятался. Приходила тайно учительница, говорит, лучше документы из школы забрать от греха, а они покроют. Так я в четырнадцать лет работать пошёл, устроился помощником электрика. Он уже пожилой, ему на фонарные столбы залезать было трудно, стоит, с земли командует: «Васька, этот провод туда, этот — сюда!» А мне наверху нравилось, обхватишь ногами столб — далеко видно, что взять — мальчишка.