Иван Зорин - Повестка без адреса

— Таких охотников — пруд пруди, — отмахиваюсь я, — найдутся помоложе.

— Молодые не в счёт, — парирует Женька, — неизвестно, что из них выйдет, а ты — товар лицом!

Женька остроумный.

Едят всё подряд, с хрустом грызут мелкие, «китайские» яблоки, пыльные, сорванные у дороги. На курево не тратятся: в урнах после футбола полно жирных «бычков».

А чем мы отличаемся от бомжей? Тем, что есть место, где переночевать?

— Пришёл мужик в бар: «У меня стакан говорящий!» «Как это так?» — удивился бармен. Мужик: «А ты, давай, наливай в него». «Сколько наливать-то?» «Так стакан скажет!» — Женька куражится. — У нас, русских, всё немерено, и водка за столовое вино идёт, она в старину «белым чаем» звалась!

— Нашёл, чем гордиться, — сплюнул Алексей Митрофанович. — Алкаш на алкаше, взять хоть нас с тобой — а туда же… — Он смачно выругался. — Пороков стыдиться надо, а у нас отгрохал палаты каменные — завидуйте!

И завидуют. Не порицают, а завидуют! Сыт, пьян и нос в табаке — вот оно, наше счастье…

Женька окрысился:

— Чего-то я не пойму, Митрофаныч, ты нами брезгуешь?

А через полчаса уже хлопал по плечу осоловевшего Кожару:

— Так-то лучше, чем морали читать…

В поместье Аракчеев завёл такие порядки: если крепостная рожала сына, с неё не брали штрафа, если дочь — взимали малый штраф, за выкидыш и мёртворожденного — штраф средний; если же крестьянка оставалось пустой, «яловой», как говорил граф, на неё налагали большой штраф и сверх того — десять аршин холста.

И так каждый год.

В конце недели, расстелив на траве махровое полотенце, нежатся под солнцем намазанные кремом «бальзаковские» женщины.

Я подмигиваю Женьке.

— Да ну их, — отворачивается он. И в который раз жалуется, что у него с «бабой» разговоры не клеятся. — Одни тряпки на уме, а постель надолго не удерживает…

— Сами импотенты! — слышит его перегидрольная блондинка, почерневшая, как баклажан. — И денег — кот наплакал…

— Что же ты деньгами всё измеряешь, — вступает Алексей Митрофанович.

— А ты нет? — одёргивает его блондинка. — Да мужики хуже нас — проститутки!

Товарки хихикают.

— Вот, блин, феминистки, — скалится Женька.

«За неимением гербовой бумаги пишут на простой», — гласит российский чиновничий циркуляр.

Когда не могли разжиться бутылкой, переходили на «аптеку» — пили одеколон, настойку боярышника, какое-то спиртосодержащее средство для ращения волос. Деловито разводили их пепси-колой, ржали, что американская зараза отбивает любой запах, что от неё балдеешь больше, чем от водки, и ею хорошо чистить унитаз. Пока не сморит жара, разгадывали кроссворды, обсуждали футбол.

— Памятник Стрельцову-то, — подбрасываю я тему, — птицы загадили.

— А мы, между прочим, с ним в одни годы сидели… — встрепенётся Женька. — У нас сначала искалечат, потом — увековечат…

Или слушали Алексея Митрофановича.

— Люди, как тараканы, — вздыхал он, — только вреднее. И конец им уготован самый, что ни на есть подходящий для их бессмысленной жизни: отбегался — и всё! Никакого бессмертия, никакого Царствия Небесного…

А если никто не откликался, заходил с другого боку.

— Трудно прожить свою жизнь, — делая ударение на «свою», задирал он вверх палец. — А чужая — короче…

— Это как? — не выдерживал я.

— А так, что перед нами множество путей, и только один — настоящий, самый длинный. Но мы, сворачивая не на ту дорогу, раньше срока упираемся в тупик! Вот библейские пророки из множества судеб выбирали свою, оттого и жили по двести лет…

— Какие там двести лет! — теряю я интерес. — Свой-то век не знаешь, как скоротать…

Алексей Митрофанович обижается и поддевает:

— А за что ты мать не любишь?

Все давно нащупали друг у друга больные мозоли, и я тут же завожусь, пробуя объяснить, что мать живёт так долго, что уже не знает зачем, что часы давно превратились для неё в бесполезный механизм, но она по-прежнему заставляет вытирать ноги в прихожей.

— Она эгоистична, глупа и цепляется за жизнь… — вспоминаю я вереницы врачей, четверть века составляющих её семью. — Но хуже другое: с годами я делаюсь таким же, и оттого ненавижу её еще больше… По-вашему, я выродок?

Алексей Митрофанович добрый.

— С возрастом только своё тело и любят, — вынимает он мою занозу, — и чем уродливее оно становится, тем больше любят. Лучших-то Господь молодыми прибирает, а кто зажился — пригрелся, приспособился…

Алексей Митрофанович жмурится, загораживаясь от солнца ладонью, но оно бьёт сквозь пальцы.

— Когда первенца принесли, я смотреть не мог — сморщенный, зелёный, как лягушка, и всё время кричит! Взять, да и выбросить с балкона. Сама его беззащитность раздражала, будто кто-то внутри подначивал: ну, давай, раздави, как мокрицу, и посмотри, что будет? Даже оставаться с ним боялся…

Алексей Митрофанович морщится:

— Разные в нас чувства бродят, неведомые…

— За это тебя, Митрофаныч, из дома и выгнали, — неожиданно вставляет Женька. — Детей тоже беззащитность стариковская раздражает, только они не церемонятся, дают волю чувствам…

На Руси от сумы да тюрьмы не зарекаются, через ссылку прошли все: Суворов, Кутузов, Сперанский…

Их бесчисленные протеже попадали тогда в опалу.

В августе на неделю исчез Эдик, никто его не вспоминал, но, когда объявился — обрадовались.

— Да я попрощаться пришёл, — неловко тянул он руку. — В Китай вот собрался…

— Магазин ближе, — схохмил Женька.

Эдик пропустил мимо ушей.

— У них порядок, а у нас, куда ни кинь — бесы…

— Видать, менты тебя вконец достали… — опять встрял Женька.

— Люди, Эдик, везде одинаковые, — не отпускаю я руку будущего путешественника.

— Люди одинаковые, — мрачно повторил Эдик, — бесы разные…

И, выдернув ладонь, закрыл лицо.

— Лучших людей губят, — захлебнулся он в истерике. — Лучших!

Алексей Митрофанович наливал стакан…

Вторым «сгорел» Женька.

«Это русские во мне еврея споили!» — бил он себя в грудь. И накликал беду. На другой день его забрали в психушку.

— Страшное дело, — рассказывал бывший при этом Кожара, — допился до чёртиков.

— А чего ж не домой повезли?

— Какой дом? — угрюмо переспросил Алексей Митрофанович. — У него и паспорта отродясь не было.

— А как же злая «баба»?

— Так это он у неё жил — пока не выгнала.

Всё вставало на свои места.

— Врал, значит, — безжалостно рубанул я.

Алексей Митрофанович отвернулся.

— А кто правде в глаза смотрит? Человеку без лжи невозможно…

Снуя по деревьям, закаркали вороны — под облаками, распустив короткие крылья, кружил ястреб.

— Там, — отогнув большой палец, Алексей Митрофанович указал на город за спиной, — живут в футлярах, каждый — в своей коробке. А мы — выпали…